Александр Розен - Времена и люди. Разговор с другом

У меня в планшете хранились два больших куска глюкозы, которые я раздобыл еще осенью и которые были моим неприкосновенным запасом. Я остановился, оглянулся — улица была пустынна — и съел мой НЗ, ел медленно, обстоятельно, стараясь не думать о том, что это мой неприкосновенный запас.

«Значит, так, — думал я, — доберусь до Радио и расскажу Бабушкину о квартире на Сердобольской. «Ну и что? — скажет Бабушкин. — Чем ты меня удивил?.. Вот если бы дверь открылась…» — «Но двери закрыты, понимаешь, закрыты», — мысленно повторял я и уже знал, что Бабушкин скажет: «Не нравишься ты мне. Еще больше не нравишься, чем вчера и позавчера…»

Я старался не думать об этом будущем разговоре и о том, что было безумием остановить машину на Сердобольской, и о том, что съел свой НЗ, но снова и снова вспоминал, как только что ломился в глухие стены. Значит, если бы дверь открылась, мне бы не было так плохо, как мне плохо сейчас? На этот вопрос следовало отвечать либо — да, либо — нет.

И тогда я свернул в какой-то переулок, такой же вымерзший и пустой, как и все другие. Он вывел меня на набережную Большой Невки. Здесь было еще более дико. Какие-то барки, вмерзшие в лед, какие-то застывшие металлические конструкции, которые раньше были лебедками и кранами. Я отчетливо представлял себе, что меняю курс, что так я не попаду ни на Радио, ни на Кирочную, ни домой, но решение я уже принял. Мне даже показалось, что у меня прибавилось сил. По проспекту Карла Маркса я еле полз, а здесь, по набережной Большой Невки, шел довольно быстро. Мне даже стало как-то теплей, может быть потому, что я съел два больших куска глюкозы, а может быть потому, что решение было принято и я знал, куда иду. Я шел на Карповку, в дом номер 32, в квартиру 31, тоже очень известную ленинскую мемориальную квартиру, куда Ленин пришел 10 октября семнадцатого года и где состоялось заседание ЦК и была принята резолюция о восстании.

Зачем я шел туда? Чего я ждал от своего похода? Чуда? Нет, я просто хотел, чтобы чья-то рука открыла мне дверь в квартире 31 в доме 32 по набережной Карповки.

И чудо произошло. Я перешел Гренадерский мост и очутился в стране моего детства, на Петроградской. Здесь я знал все, каждый проходной двор. Карповка. Угрюмая громадина бывшего монастыря Иоанна Кронштадтского, еще один мостик через Карповку, знакомый дом, знакомая лестница, всего три ступеньки вверх. Я постучал…

Не сразу, но дверь открылась. Какая-то женщина, повязанная двумя теплыми платками поверх телогрейки, стояла в дверях, держа коптилку на уровне своего лица.

Я спросил:

— Можно войти?

И почти упал на стул в передней, совершенно измученный тем, что только что пережил. Женщина, все так же держа коптилку на уровне своего лица, подошла ко мне и пристально, может быть чересчур пристально, взглянула на меня.

— Да живой я, живой, — сказал я, радуясь этой женщине, встал, взял коптилку из ее рук, поднял и сразу увидел комнату, в которой когда-то все произошло. Стол с висящей над ним большой лампой, на столе приборы и стаканы… (Свердлов, великий мастер конспирации, просил хозяйку квартиры, Галину Константиновну Флаксерман, пойти на рынок и купить еду: если нагрянет полиция, надо сделать вид, что пришли гости, ужинают, это естественно, а Ильича не узнать в гриме, без усов и бороды.) Пустые стулья только усиливали впечатление значительности происходившего вчера и происходящего сегодня. И, подняв коптилку еще выше, я увидел ленинский почерк:

«…Признавая таким образом, что вооруженное восстание неизбежно и вполне назрело, ЦК предлагает всем организациям партии руководиться этим и с этой точки зрения обсуждать и разрешать все практические вопросы».

Женщина молча стояла рядом, и я спросил ее:

— Вы здесь живете?

— Я Савельева Зина, хранительница, — сказала женщина. — Я и до войны здесь работала и жила. Сейчас-то сил уж немного осталось, а в декабре убирала. Не скажу каждый день, но убирала. Да вы сядьте, ничего, можно.

Я сел за стол, она села напротив меня. Помолчали, я спросил:

— Заходит кто-нибудь?

— В декабре заходили. В январе вы первый. В книге вот записать нельзя, чернила замерзли. Был у меня карандаш, да затерялся, не найду. — Она говорила медленно, растягивая слова, так у нас многие уже говорили, считалось, что так легче. — Александру Филипповичу спасибо — он мне досок привез, теперь у нас теплее.

Я тогда не спросил, кто такой Александр Филиппович.

— Вот карандаш, — сказал я. Я открыл планшет, увидел пергаментную бумагу и пожалел, что съел оба куска глюкозы. Один бы следовало оставить…

На следующий день я отдал Бабушкину небольшую заметку о снайперах Энского подразделения, действующих на правом берегу реки С., в районе пункта Б.

— Ну-с? — спросил меня Бабушкин.

— Это все, — сказал я.

— Ясно.

— Нет, Яша, совсем все не так, как ты думаешь… Я…

— Значит, хорошо съездил, — перебил меня Бабушкин. — Мне кажется, хорошо. Я не о твоей заметочке, просто я думаю, что ты хорошо, что ты удачно съездил.

— Да, так.

— Ну и ладно, ну и молодец. — Он так искренне обрадовался, что мне стало стыдно своего молчания. — Сегодня ты мне нравишься.

— Какого черта, — сказал я. — Нравишься, не нравишься, — я ж не девушка…

Так я ничего о вчерашнем и не рассказал. Да и как рассказывать о чуде? Долго еще я ощущал пережитое мною в тот вечер как чудо. И даже после того, как познакомился с Александром Филипповичем Виноградовым, заместителем директора Ленинградского филиала музея Ленина, с тем самым, который «подбрасывал досочки» на Карповку, то есть впрягался в сани и шагал через весь город. Познакомился я и с директором музея, Василием Васильевичем Бединым, который в то время работал в Смольном, но почти ежедневно бывал в Мраморном дворце. Ленинградский филиал музея Ленина был закрыт — это так, наиболее ценные вещи эвакуированы, а броневик надежно спрятан, но это все-таки был музей Ленина, и нет-нет, да заходил сюда человек — быть может, не знал, что музей закрыт, а скорее всего так же, как я в тот вечер, просто надеялся на то, что все-таки кто-нибудь да откроет дверь.

И дверь обязательно открывали. И сам Бедин, и Виноградов, и молодые девушки Шура Смирнова и Аня Шульц, бывшие уборщицы музея, а в блокаду бойцы МПВО. Их пост был на крыше, и ночью они стояли под немилосердным небом Ленинграда, и дом их был тут же, на крыше, в небольшой надстройке, служившей когда-то помещением для механизма больших башенных часов.

— Музей закрыт, — говорила Шура Смирнова, когда на пороге появлялся случайный посетитель, чаще всего военный, возвращающийся из недолгой командировки, и, вздохнув, открывала дверь, и вместе они шагали по опустевшим залам и молчали, потому что и без слов все было ясно.