Александр Розен - Времена и люди. Разговор с другом

— А мне можно еще раз… к вам?

— Можно. — И он твердо взглянул мне в глаза. — Корве́т, — сказал дядя Леня, сильно упирая на второй слог, — корве́т я меняю только на хлеб. Фунт хлеба, иначе говоря, в восемьсот раз дешевле, чем взяли бы за эту работу до… — Он подумал и сказал: — До войны.

— А «Заря свободы»?

— «Заря свободы»?.. Бывший «Император Александр II»? Пойдет за махорку. Фунт, а? Все-таки флагман… — И он очень четко записал мне на клочке бумаги: «Махорки фунт, яхта «Штандарт» — перловка или «яча».

— Овес у вас есть? — спросил он меня, как спрашивают в лавке, но он почти угадал: мама получила паек в Первой музыкальной школе для детей рабочих и крестьян, и действительно, овес в ее пайке в то время был. Мы его тщательно перебирали и по воскресеньям варили из него кашу.

Я вернулся домой под вечер. Мама, как всегда, была за роялем. Я вошел тихо и долго стоял, слушая фантазию Шумана, но мыслями был за Нарвской, и «Заря свободы», немыслимо прекрасная и уцененная в сотни раз, плыла мне навстречу по черной лакированной деке рояля.

— Что с тобой? — спросила мама, заметив мой мрачный вид.

— Я был у твоего двоюродного брата, — начал я как можно торжественней, но не выдержал, сбился с тона и рассказал все, как было. Мне казалось, что моя исповедь заставит дрогнуть мамино сердце, но едва я дошел до фунта хлеба, как она гневно меня перебила:

— Какая гадость, он спекулянт и мародер! В то время как Петроград задыхается в тисках блокады… Я запрещаю тебе всякое общение с этим типом… Мне… мне стыдно за тебя… — сказала мама и отвернулась.

Впервые я видел на ее глазах слезы.

Я дал честное слово больше не встречаться со «спекулянтом и мародером», и все лето держал слово, но, читая о море и мысленно сражаясь с пиратами и открывая неизвестные архипелаги, я все время видел перед собой комнату в одно окно, с желтыми ободранными обоями, и слышал, как гремит жесть на крыльце. А как-то раз ночью проснулся и совершенно ясно увидел на верхней полке этажерки двенадцатипушечную «Зарю свободы». Я вскочил, бросился к этажерке, но только зря стукнулся о ее дубовую лапу: в ту же минуту броненосец исчез. Я снова залез под одеяло, но уснуть больше не мог. Ничего я так жадно не желал, как иметь свой собственный корабль, здесь, дома, на этой вот этажерке с нелепыми дубовыми лапами.

Мама, конечно, замечала, что со мной происходит неладное, а может быть, понимала мои муки, во всяком случае она строго следила за мной и однажды обнаружила сбереженные мною, запрятанные в тряпочку хлебные корки. Корки тут же размочили, а надзор за мной стал еще более бдительным.

Чем дальше, тем меньше становилось у меня шансов осуществить свою мечту и стать владельцем хотя бы одной модели, пусть бы это была совсем небольшая канонерка с артиллерией на борту самого незначительного калибра — все-таки свой корабль!

Но однажды — это было уже осенью — я решился. Рано утром, едва проснувшись, сказал себе: сегодня. Чему быть, того не миновать. Сегодня после школы отпрошусь из дому под любым предлогом, и — туда!

Я наизусть знал первую свою фразу: «Я принес вам ячу». — «Покажи». — «Здесь неудобно, увидят, зайдемте в комнату». (Карман немного оттопырен, иначе игра будет сразу раскрыта.) А дальше все ясно. Флот должен придать мне силы, и я скажу монолог. Сначала я приготовил речь Брута, но потом решил, что Германн из «Пиковой дамы» больше подходит к случаю. «Если когда-нибудь сердце ваше знало чувство любви, если вы помните ее восторги, если вы хоть раз улыбнулись при плаче новорожденного сына…» Только на монолог и был весь расчет. Увы, у меня не было даже «пугача», чтобы попугать «старую ведьму».

В тот день мне повезло: уроки в школе отменили, как сказал директор, «по крайней мере на три дня». Наступал Юденич, была объявлена всеобщая мобилизация, и только старенькая ботаничка заявила, что она не намерена прекращать «чтение курса» из-за превратностей гражданской войны. Один урок — не беда, это значило, что я, после похода за Нарвскую, вернусь домой вовремя, как после школы.

Погода была наша, питерская, мокрая, трамвай довез меня только до Калинкина моста — может быть, не было тока, а может быть, вожатый и кондуктора ушли на фронт, — факт тот, что я месил грязь до Нарвских. Когда я наконец дошел, небо прояснилось, я пообсох и в дом к дяде Лене позвонил молодец молодцом.

На этот раз долго не открывали. Открыл не дядя Леня, а незнакомая мне женщина. Открывала долго и неохотно, старательно вглядываясь в меня через дверную цепочку. До сих пор помню ее лицо, странно сжатое, срезанный подбородок и очень маленький лоб.

— Кого? — спросила она, наконец открыв дверь. В руках у нее был утюг — то ли гладила, то ли вооружилась, услышав звонок.

Я шаркнул ножкой и сказал голосом виконта де Бражелона:

— Не откажите в любезности, простите, что побеспокоил. Мне надо повидать моего дядю.

Женщина сделала шаг назад и, выставив перед собой утюг, спросила недоверчиво:

— Дядю?

Я объяснил свое родство, все время поглядывая на дверь в комнату, откуда должна была появиться желтая кудлатая фигура.

— Умер, — сказала женщина. Рот и подбородок ее еще крепче сжались.

— Умер? — Не могу передать, как я был потрясен этим известием. — Умер? Почему? Когда?

— Ну почему нынче умирают, — сказала женщина. — Еще в августе. — Я все смотрел на дверь в его комнату, и она сказала: — А не закрыто. Можно войти.

Минуту я боролся с суеверным страхом и с желанием еще раз взглянуть на то, что видел всего один раз. Наконец, толкнув дверь, вошел и сразу увидел: флот цел. Да, флот был на месте, но каким он теперь стал! В комнате было холодно, кажется даже холодней, чем на улице, и на трубах броненосца лежал серый иней, палуба «Измаила» была вся в крысином помете, наверное эти твари в бессильной ярости от голода прогрызли дыру в корвете, и последний красавец бездымного флота стоял в какой-то грязной луже. Паруса его были все в маленьких дырочках, но это уже не были крысы, это сделала моль. И только яхты «Штандарт» не коснулась разруха. Я отлично разглядел на ней новенький капитанский мостик. И новая труба была уже сделана и только не поставлена в дупло.

Конечно, флот можно было еще наладить, удалить грязь, почистить палубы, залатать и подкрасить борта и заделать дыру в корвете. Но я стоял оцепенелый, сняв шапку, не чувствуя холода. Я понимал, что непременно должен хоть что-нибудь взять отсюда, — ведь все, и очень скоро, до конца будет разрушено, может быть пойдет на растопку, а может, просто сгниет, — но я так ничего и не взял. Жестокое равнодушие к вещам уже овладело мной. И было только жаль старого шкипера. Больше я никогда о нем не узнаю — как он стал моряком, в каких странах бывал и какую страну полюбил больше других, как давно его рукам стали послушны эти изумительные пилочки и лобзики и как случилось, что каждый вечер он говорил себе «надо!» и строил военные корабли.