Александр Розен - Времена и люди. Разговор с другом

Я встал и пошел в цех, где работал Мартынов. Он работал на фрезерном станке, во втором пролете, недалеко от того места, где рухнула стена. Она рухнула еще осенью, но кирпичи как лежали тогда, так лежали и теперь. Я подошел к Мартынову, он узнал меня, кивнул, я сказал, что приду под конец смены, и он снова кивнул.

После смены мы вместе вышли с завода и на трамвае доехали до Нарвских. В знакомом домике было пусто и тихо, как и повсюду в Ленинграде. В коридоре стояло зубоврачебное кресло с протертым кожаным сиденьем и сломанным подголовником. В комнате Мартынова — голый стол без скатерти, в углу свалены игрушки — зайцы, мишки, паровозики. Очень возможно, что под всем этим, придавленный временем, лежал броненосец моего детства: слишком часто игрушки переживают людей.

Мартынов подробно рассказал мне все, что касалось гибели его семьи. Он рассказывал так, словно отчитывался — вспоминал, как хорошо держалась девочка, а мальчик пищал, просил хлеба, ничего не понимал — почему нет мамы? Девочка же была поразительно спокойной.

— Не знаю, почему она умерла, — сказал Мартынов. — У нее не было дистрофии…

Я молча слушал, но наступил момент, когда больше молчать было нельзя.

— А Николай Николаевич, как он сейчас?

— По-прежнему не ладит со мной. Не будь меня, так и Валя бы с детьми эвакуировалась… Да так оно и есть, наверное.

Я ушел, обещав снова прийти. Но это была наша последняя встреча. Мартынов просился на фронт, его отпустили, и больше я о нем ничего не слышал. И даже самого домика у Нарвских ворот не осталось. Он ведь был деревянным, а в мае уже было постановление разбирать деревянные дома на топливо.

Всю эту историю я рассказывал Фадееву, и он несколько раз повторял:

— Это роман, надо писать роман! И беспутного дядю Леню в роман, и мальчика из интеллигентной семьи, путиловцы в гражданскую войну и кировцы в дни Отечественной… — это роман!

Я пробовал об этом написать, пусть не роман — повесть, рассказ, несколько раз начинал, но так ничего у меня и не получилось.

— Я бы хотел умереть в бою, под развернутым знаменем… — сказал Фадеев.

Ничто не предвещало такой фразы. Мы уютно сидели в номере «Астории» и ждали вечера, чтобы идти в 15-е ремесленное училище. Мой старый знакомец, директор училища Василий Иванович Анашкин, приглашая, сказал многозначительно: «Будем ужинать…»

Я ответил Фадееву какой-то непритязательной шуткой, вроде того что сначала выпьем по сто граммов анашкинского спирта, но Фадееву шутка не понравилась, он недовольно поморгал ресницами, — не знаю, как это у него было устроено, но он во время разговора часто и, кажется, вполне управляемо моргал, и это создавало особый ритм речи.

На столе лежал том «Войны и мира», большой и неудобный, изданный прошлой осенью, с мелкой, какой-то расплывчатой печатью.

— «Voilà une belle mort!» («Вот славная смерть!») — сказал я, кивнув на книгу. Эти слова у Толстого произносит Наполеон. Перед ним на поле Аустерлица лежит Андрей Болконский, навзничь, с брошенным подле него знаменем.

У Фадеева глаза стали оловянными — первый признак гнева, но он сдержал себя и, натянуто смеясь, продолжал игру:

— «Но он слышал эти слова, как бы он слышал жужжание мухи». Квиты, голубчик?

Фадеев всю жизнь читал Толстого и наизусть помнил целые страницы. Но только в войну он стал читать и говорить о Толстом без мучивших его обязательных оговорок. Конечно, Фадеев никогда не опускался до того, чтобы бранить Толстого, как графа и помещика, но те самые противоречия, без которых Толстой не был бы Толстым, вменялись ему Фадеевым в вину. Ленин, первым показав эти противоречия, никогда не бранил Толстого. В статьях Ленина нет и слова о том, что Толстой мог бы написать «Войну и мир» без Каратаева или вообще как-то иначе, чем он написал. Рапповская критика сводилась к тому, что мог, но не хотел. Но Фадеев, укорявший Толстого, читается и сейчас с интересом. И не только потому, что в его статьях встречается подлинный анализ литературных явлений. Фадеев, который целиком обязан Толстому как писатель и великолепно знал это, упрекал Толстого, стоя перед ним на коленях.

Мы вышли из «Астории». Перед нами был сквер, уже вскопанный под огороды, возле бывшего здания немецкого посольства красноармейцы несли аэростаты воздушного заграждения. По колоннам Исаакиевского собора струилась сырость.

Мы свернули на улицу Якубовича, где наполовину прошла моя первая блокадная зима. Тихо. И Фадеев тихий, чисто выбритый, в кителе, который ему очень шел, и в шинели, накинутой на плечи, сильный, красивый и, как всегда, немного торжественный.

15-е ремесленное училище находилось на Васильевском острове, в тупичке, напротив Андреевского рынка. Только рынка напротив тогда не было. Осенью сорок первого его разбомбили, а зимой он сгорел почти дотла. Мы шли по бульвару Профсоюзов, через площадь Труда, вышли на мост Лейтенанта Шмидта, который Фадеев, немного щеголяя своим знанием старого Питера, называл Николаевским, так же как и Кировский — Троицким. У него и в книге о блокадном Ленинграде — Троицкий мост.

На мосту Фадеев замедлил шаг, остановился и, чуть откинув голову, взглянул на каменные просторы города. Ленинградцы всегда старались как можно скорее перейти мост, боясь обстрела. Но Фадеев подчеркнуто ничего не боялся.

— Юрий Олеша написал или где-то сказал, что, находясь в Ленинграде, невозможно не чувствовать себя художником, — сказал Фадеев. Помолчал, похлопал ресницами, сказал сипло: — Невозможно не чувствовать себя большевиком. Нет, в самом деле, удивительная судьба у города: свержение самодержавия, Ленин, Смольный, Октябрь, — я не ошибаюсь, отсюда стреляла «Аврора»? Блокада, Кронштадт, Киров, его жизнь и гибель… И вот теперь снова, через двадцать пять лет… Подумай, молодой рабочий, в семнадцатом году ему двадцать лет, сейчас — сорок пять, возраст еще не предельный, есть еще силы на революцию, на любовь… Да, любовь! Женщина в таком романе должна быть прекрасна!..

— Проходите, товарищ, на мосту останавливаться не положено! — издали крикнул нам патрульный, тоненький мальчишечка в ватнике, подпоясанный широким краснофлотским ремнем.

— Послушай, ведь это Академия художеств? — спросил Фадеев, когда мы спустились с моста. — Та самая — и Брюллов, и Репин, и вся Третьяковка, и Русский? Зайдем?

Я стал отговаривать Фадеева: нас ждут, Анашкин — человек пунктуальный. Но отговаривал я не потому, что боялся опоздать к Василию Ивановичу. Я боялся зайти в Академию. Прошлой зимой я был там всего один раз, и как раз в тот день, когда умер замечательный русский художник Билибин. И хотя я понимал, что, вероятно, зимнего подвала давно уже не существует и что Академию наверняка прибрали, перед моими глазами был тот зимний подвал, и я канючил, что нехорошо опаздывать и что в Академию Фадеев может пойти либо с Асей Петровой, либо с Людмилой Ранчевской — художницами, которых он отлично знал по дому Тихоновых.