Александр Розен - Времена и люди. Разговор с другом

Весь вечер Рясинцев делал пометки в своем блокноте — что-то вроде конспекта для заключительного слова Бельского: слева — фамилии выступающих, справа — «Надо повышать свой теоретический уровень», «Дешевая демагогия» и т. д. Теперь он вырвал этот листок, незаметно разорвал и выбросил. Что толку, если Бельский выступит с громовой речью, круша вся и все? Доклад провалился, и спасать положение надо с умом. Он тихо подошел к Бельскому:

— Весьма удачная конференция, товарищ генерал, — сказал он негромко, но многозначительно. Бельский метнул на него яростный взгляд, но Рясинцев выдержал и продолжал настойчиво: — Ваш доклад был хорошо встречен и вызвал живое обсуждение. Только два офицера — Федоров и Балычев — мешали серьезному делу…

Наконец Бельский понял: «Иначе никак об этой конференции наверх не доложишь» — и на трибуну вышел без всяких листочков.

Он сказал, что был рад встретить такое исключительное внимание. Это ведь первая попытка поделиться некоторыми теоретическими соображениями о Новинской операции, а он, Бельский, как-никак ее участник. Он считает весьма ценными те замечания, которые были высказаны на конференции. «Мы для того и собрались сюда, чтобы обменяться мнениями. Но есть мнения и мнения. Здесь с важным видом выступил командир роты, майор Федоров. Возмутительно, что офицер позволяет себе выступать в роли этакого всезнайки. Я, командир дивизии, и то не все знаю. А вот майор Федоров, тот знает все. Больше всех знает и критикует. А по какому праву? Послушаем, что он здесь наговорил. Он-де считает, что не все ладно было у нас. Просчеты, потери… Где же знаменитая Новинская операция? Почему же мы вообще новинские, товарищ Федоров? Может быть, товарищ Федоров думает, что мы проиграли Отечественную войну? Должен вам сказать во всеуслышание: мы Отечественную войну выиграли. Вот какая вышла маленькая неувязочка у товарища Федорова. Нашелся у нашего критика еще один козырь: героизм людей. А нельзя ли, товарищ комбат, поскромнее? «Я» последняя буква в алфавите. Конечно, приятно, когда твое имя золотом по мрамору. А тут беда: не упомянули мы товарища Федорова. Как же это так — о генерал-лейтенанте Шаврове сказано, а о нем нет…»

Когда Бельский кончил и Кирпичников уже встал, чтобы закрыть конференцию, из зала раздался голос Лебедева:

— Товарищ подполковник, разрешите слово для справки.

Все, кто был в зале, обернулись на его голос.

— Прошу извинить, товарищ подполковник, — сказал Лебедев. — Вероятно, вы забыли дать мне слово в прениях. Я, конечно, учитываю, что поздно, но я желаю использовать слово для справки. Я только хочу сказать, что полностью разделяю точку зрения майора Федорова…

Даже Бельский не нашелся что сказать и только покрутил головой.

— Какое неуважение к собранию! — негромко заметил Кирпичников и объявил, что теоретическая конференция закрыта.

Мелкий дождик зарядил еще на прошлой неделе. Все было беспощадно пропитано сыростью, все размокло: дома, палатки, шинели, стройные стволы сосен, казалось, набухли от осенней влаги.

Иван Алексеевич пытался разглядеть Лебедева, но мешал туман, и только близ лагеря они случайно сошлись.

— Юра!.. Минуточку… Я хочу тебе сказать… Ну, в общем, я тебе очень благодарен. Ты…

Но Лебедев его перебил:

— За что меня благодарить?

— В такой обстановке выступить… Поддержать…

— В какой еще такой обстановке? — сердито переспросил Лебедев. — Еще что придумал! Пожалуй, будешь теперь себя героем считать. Ты, конечно, первый выступил. Но не ты, так другие нашлись бы…

— Юра, это верно? — Иван Алексеевич крепко обнял Лебедева за плечи. — Так? Да? Верно, так? Ведь я об этом подумал, когда решился первым взять слово…

— Ну и молодец, что решился, — сказал Лебедев серьезно. — И не сомневайся: ты бы не начал, начал бы другой, но очень хорошо, что именно ты. Я, знаешь, всей душой рад за тебя.

Иван Алексеевич взглянул на Лебедева. С минуту они стояли молча друг против друга. Было слышно, как дождь стучит по козырькам фуражек и тяжелые капли медленно падают на сапоги.

— Да, так, — задумчиво сказал Иван Алексеевич. — Ведь это и в бою сколько раз бывало: отделение вперед, вперед, ну а кто выскочит первым, шут его знает, потом и фамилию забудешь…

Лебедев засмеялся:

— Нет, потомство тебя не забудет. Давай-ка, друг Поддубный, по домам. Дождичек жуткий, и конца ему не видно.

— По домам, по домам, — повторил Иван Алексеевич, но по его тону было ясно, что ему очень не хочется уходить. — Все-таки непонятно, — сказал он, задерживая руку Лебедева в своей руке, — генерал, в боях войну прошел…

— А мы что, — неожиданно грубо спросил Лебедев, — в бою не бывали?

— Разобраться надо, а не кричать… Бельский коммунист такой же, как ты и я…

— Это ты так думаешь. А он думает, что не такой. И потому, что не такой, ему можно. Теперь понял?

— Утешил, называется…

— А тебе утешения надо? Тамара утешит…

— Юра! Я ж тебя просил…

Они простились, но Иван Алексеевич не успел дойти до дому, как Лебедев его догнал:

— Слушай, Иван. Скажу тебе два слова, а дальше делай как хочешь. Не дури ты голову Тамаре. Не разводи разговоров. Не для того нам господь бог жен послал. Понял?

Но Иван Алексеевич не послушался этого совета, потому что уже решил иначе. Трудно сказать, когда именно его мысли и соображения по этому поводу выкристаллизовались в твердое решение. Возможно, что всего только час назад, в то время как Бельский громил его, он почувствовал потребность или, что еще вернее, свой долг ясно и откровенно поговорить с женой.

Первый опыт, когда Иван Алексеевич рассказывал Тамаре об учениях, был очень неудачен. Это он хорошо запомнил. Но ведь тот разговор был совершенно не продуман, тогда он даже и не хотел ничего рассказывать, и все вышло случайно… Тамара его не поняла — это так, но не по его ли собственной вине это произошло? И боже упаси снова прибегать к каким-то специальным военным терминам или, еще того хуже, неловко их разъяснять.

На следующий день, едва Иван Алексеевич вернулся домой в Верески, Тамара по выражению его лица поняла, что он хочет поговорить. Она вся встрепенулась, словно почувствовала живой ветерок. Иван Алексеевич был с нею, как всегда, нежен и ласков и в то же время по-необычному серьезен. И вот эта необычная серьезность была Тамаре особенно приятна. И пока он ужинал, она молча сидела рядом и гладила его большую сильную руку.

Иван Алексеевич начал без всяких предисловий и старался говорить как можно проще, останавливаясь не на военной стороне дела, а на стороне, так сказать, психологической. Он действительно готовился к этому разговору, и это повлияло на его речь. Фразы были закругленными и странно не соответствовали бурным переживаниям. Иван Алексеевич заметил это и мучился, когда период получался особенно длинным. Тогда он прерывал себя, барабанил пальцами по столу и потирал подбородок.