Александр Розен - Времена и люди. Разговор с другом

— По-твоему, может быть, и правда, — сердито начала Анна Николаевна, — а по-моему… — Она взяла Катину руку и ласково погладила. — Ты не думай, что я только ради них. Я из-за тебя тоже.

— Вы думаете?

— Твердо в этом уверена.

— А вам не кажется, что если у человека так пусто на душе, то нельзя ему начинать работать? Ведь ему надо себя делу отдать, а он ждет, как бы самому что-то получить, самому себе помочь — наполнить душу…

Анна Николаевна внимательно взглянула на Катю:

— Наполнить душу, это ты хорошо сказала. Это ты верно чувствуешь. Но философия какая-то сомнительная. Ты говоришь, на душе пусто? Да живая душа, разве она одним только счастьем живет? Я тебе по секрету скажу: боюсь счастливчиков, боюсь. Все думаю: они, наверное, что полегче на себя в жизни брали.

— А надорванных вы не боитесь? — негромко спросила Катя.

— Нет, Катя, не боюсь. По-твоему — душа больная, так ты, значит, для людей человек потерянный: пока, мол, не отстрадаешь, за дело не берись?.. А по-моему, вот я тебя жалею, а ты их пожалей. Сироты, дети. Сама видишь, как подошло.

— Ночевать я у вас останусь, а завтра скажу, как будет дальше.

— Людей нет. Самое что ни на есть плохое, когда людей нет. Мы это еще много лет будем чувствовать. Ну ладно, до завтра!

Она ушла, а Катя осталась одна на скамеечке возле дома. Негромко текли белые сумерки. Сорвался над Невой шальной гудок, прошумела на улице машина, скрипнула калитка, пропел петух.

Здесь началась ее жизнь, и вот она снова здесь. Все эти дни Катя так много думала о своем прошлом, что, казалось, его можно осязать.

Но сейчас Катя не вспоминала войну, не вспоминала и тот страшный год, когда она принесла в детский дом мальчика, завернутого в пикейное одеяло. Он был жив, этот мальчик, и она могла вспоминать минувший день. Всем сердцем тянулась Катя туда, к своему найденышу, к маленькому кусочку реального счастья, который был там, на улице Пестеля.

Она закрыла глаза, чтобы лучше представить себе маленького, увидеть его глубокий синий взгляд… Но в эту минуту откуда-то сверху Катя услышала струнный перебор и негромкий, чуть с хрипотцой девичий голос:

Катя подняла голову. Во втором этаже на подоконнике сидела Лиза в ночной рубашке и, аккомпанируя себе на гитаре, негромко напевала:

Катя бросилась наверх в общежитие.

Иван Алексеевич наизусть помнил адрес Тамариной тетки. Он быстро нашел дом, почти прилегающий к Таврическому дворцу.

Здесь все носило следы губительного огня, на многих стенах видны были пробоины от артиллерийских снарядов. И все же, несмотря на страшные разрушения, и дом, и улица, и весь квартал, обожженные войной, показались Ивану Алексеевичу прекрасными.

Он поднялся по широкой мраморной лестнице, украшенной статуями, цветными стеклами и резным деревом. На площадке третьего этажа он остановился. На огромной двустворчатой двери, с которой чья-то злая рука содрала обивку, там и здесь были разбросаны звонки разных систем, дощечки и бумажки с фамилиями жильцов. Иван Алексеевич дернул какую-то ржавую железину. Залаяла собака, за дверью послышались шаги.

— Дворничихи дома нет, — сказал хриплый женский голос, и шаги удалились.

Иван Алексеевич со злостью снова рванул ржавую железину. Собака залаяла еще громче.

— Я же вам сказала: дворничихи нет.

К тому моменту, когда Ивану Алексеевичу открыли дверь, в передней набралось по крайней мере с десяток женщин. Все они подозрительно смотрели на незнакомого мужчину.

— Мне нужна Тамара Борисовна, Тамара Борисовна Федорова, — сказал Иван Алексеевич, задыхаясь от злости.

— Дворникова племянница, что ли? — равнодушно спросила одна из женщин, и все разошлись.

Иван Алексеевич наугад прошел по длинному узкому коридору, сплошь заставленному всякой рухлядью, и постучал в дверь со стеклянной фрамугой.

— Чего надо? — крикнули из-за двери.

Иван Алексеевич назвался. Послышались возгласы, затем изнутри резко открыли дверь, стекло зазвенело, и Иван Алексеевич почувствовал, как его обняли горячие влажные руки.

Удивительное несоответствие было между тем возвышенным настроением, в котором находился Иван Алексеевич все эти дни на марше и весь сегодняшний день в Ленинграде, и той новой обстановкой, в которую он сейчас попал.

В двух крохотных комнатках жили семеро взрослых и столько же детей. Среди них был только один мужчина, но с ним Иван Алексеевич так и не познакомился: он спал на кровати под красным ватным одеялом, видны были только ноги, обутые в валенки.

Женщины все были в родстве с Тамарой — двоюродном, троюродном и даже четвероюродном. Тетка, которую Иван Алексеевич знал по рассказам, действительно служила дворником. Ребята побежали за ней сказать, что приехал Тамарин майор.

Звали эту Тамарину тетку Александрой Глебовной. Невысокая, крепко сбитая женщина, лет сорока пяти, с очень энергичным и совершенно рябым лицом. Особенно много оспинок было у нее вокруг глаз. И эти маленькие черные глазки казались искусственно прорезанными. Однако именно в них сосредоточилась вся энергия лица.

Александра Глебовна успела эвакуироваться из Новинска в начале войны и четыре года прожила на Алтае. На вопрос Ивана Алексеевича, как же это она очутилась в Ленинграде, Александра Глебовна ответила, что Новинск разрушен и жить там негде.

— Позвольте, позвольте, — сказал Иван Алексеевич, — я сам читал, что Новинск отстраивается. У нас даже беседу на эту тему проводили. Мы ведь новинские!

— Ну, строительница из меня плохая, — сказала Александра Глебовна и засмеялась. Все вокруг тоже засмеялись.

Когда Александра Глебовна что-нибудь говорила, все старались поддержать ее улыбками, взглядами или возгласами сочувствия. Ни взрослые, ни дети не решались ей противоречить.

«Ну хорошо, — думал Иван Алексеевич, — пусть бы она сама сюда приехала, но зачем она притащила сюда всю эту ораву?»

Александра Глебовна, видимо, угадала его мысль.

— В семье легче, — объяснила она коротко.

«Но где же они все спят? — снова подумал Иван Алексеевич. — И где спит Тамара?»

Иван Алексеевич не умел скрывать своих чувств, все заметили, что он приуныл. Все, за исключением Тамары. Очень уж у нее было сейчас весело на душе. Она то принималась целовать Ивана Алексеевича, то тормошила тетку, то вытирала носы ребятам. В этой тесноте она умудрялась все время двигаться и что-то напевала.

А Ивану Алексеевичу было ужасно тоскливо в этих двух комнатенках, побеленных по-южному, с бесконечными половичками, которые путались под ногами, и белыми салфеточками. Белыми салфеточками были покрыты решительно все вещи — и стол, и сундук, и даже швейная машина.