Марк Алданов - Ленин. Политическая биография (французский вариант)

Разумеется, мелочными выглядят разговоры о вознаграждении за научный труд; всем известно, что ученые, как и политики, стремятся к выполнению прежде всего долга. Но поскольку события последних лет заставили нас несколько пересмотреть вопрос о благородстве человеческой натуры, а война и революция слегка поистощили запас идеализма, бывший багажом наших современников, думаем, что высокая заработная плата и щедрые вознаграждения ничего не испортят. И безусловно, гораздо лучше оплачивать подлинных исследователей, чем тех, кому мы обязаны сегодняшним своим состоянием. Не следует пугаться цифр; да и кого они сегодня пугают? Великие державы в долгах — от двух до трех сотен миллиардов на счету каждой, и погасить их возможно не только за счет одной лишь экономии, но и с помощью внедрения научных открытий в производство. Сколько ухнули на Гинденбургов и Людендорфов? И не сосчитать. Так дайте Эдисонам и Пастерам. Уж, во всяком случае, это будет не худшим вложением.

Вторая задача величайшей значимости, встающая ныне перед законодателями всех стран, — воспитание подрастающего поколения. То поколение, что прошло испытание 1914—1919 годами, со всем проявленным им героизмом, не всегда было на высоте. Мы вправе повторить то, что Фридрих Шиллер писал в 1793 году: «Попытка французского народа восстановить себя в священных правах человека и завоевать политическую свободу, выявила лишь его немощь... И этим не только сам этот несчастный народ, но вместе с ним и значительная часть Европы на целый век вновь погрузились в варварство и рабство. Момент был выбран самый подходящий, но вот поколение оказалось недостойно его, оно не смогло возвыситься до столь замечательной возможности, как и воспользоваться ею. То, как поступило это испорченное поколение с даром судьбы, доказывает, что человеческая раса еще не вышла из возраста детского насилия, что либеральное правительство, основанное на разуме, — преждевременно для народа, который только приготовляется подавить в себе грубую звериную силу, как и то, что он не созрел для гражданской свободы, не могущей существовать без свободы человеческой.

Человек познается по своим поступкам, и какой же образ видим мы, вглядываясь в зеркало нынешних времен? Здесь — самая возмутительная дикость, там — крайность, противопоставленная инерции... В нижних классах общества — лишь грубые и анархические инстинкты, доходящие до попрания всех основ социального порядка и с внушающей отвращение животной ненасытностью тех, кто стремится к удовлетворению своих низменных потребностей. Их сдерживала не внутренняя моральная сила, а принуждение сверху; это были не свободные люди, которых подавляло государство, а дикие звери, которых оно держало в спасительных цепях... С другой стороны, цивилизованные классы явили зрелище еще более отвратительное — полного безволия, слабости ума, отсутствия характера, что еще более возмутительно, поскольку ведь это люди, взращенные на культуре...

И я спрашиваю: во имя этого человечества трудится философская мысль, о нем думы благородных умов, на нем новый Солон основывает свои планы конституции?

И берет меня сомнение... Французская республика исчезнет так же быстро, как появилась на свет; республиканская конституция рано или поздно приведет к анархии, и единственным спасением нации будет сильный человек, взявшийся невесть откуда, который укротит бурю, восстановит порядок и станет править твердой рукой, пусть ему и придется стать абсолютным хозяином не только Франции, но и большей части Европы».

Какое чудесное предсказание, хотя это и не было решением проблемы. Наполеон не принес спасение французской нации, которую он бросил в полымя нового кризиса. Ныне было бы ребячеством ждать спасения человечества от появления «сильной личности»: лавровыми венками, полученными за военные кампании, поколение, прошедшее последнюю войну, уже не соблазнить. Единственное, что может дать надежду на спасение — полная реформа нравственного и интеллектуального воспитания человечества.

Что до социальных реформ, тут все должно быть пересмотрено с точки зрения приведения в соответствие прав и благополучия тружеников с условиями максимального роста производства, от которого зависит само существование нашей цивилизации. С такой, двойной позиции надлежит подходить к решению проблем национализации промышленных предприятий. Эта национализация должна иметь место там, где она не влечет за собой уменьшения производства. Опыт один тому порукой, и тут страны должны использовать опыт друг друга эмпирическим путем. Девизом исследований в этой области станет поиск условий максимальной совместимости благополучия работников не с интересами капиталистов, а с максимальным развитием производства.

Эти исследования должны производиться в мировом масштабе, как, впрочем, это было сделано с введением восьмичасового рабочего дня: сколько криков было, стоило только заговорить об этой «пагубной» реформе, и как легко она была принята в 1919 году, в силу ее очевидности. Здравый смысл правящих классов возобладает, возможно, и в вопросе международных отношений: наконец, обратят внимание на то, что сохранение европейской культуры настоятельно диктует забыть о кошмарной распре 1914—1918 годов и что на повестке дня стоит вопрос выработки политики согласия между всеми народами, учреждения подлинного Сообщества Наций, которое не являлось бы синдикатом победителей и имело бы международный парламент, где решались бы и обсуждались интересующие весь мир вопросы.

Пять лет цензуры, такой, какой давно не видывала Европа, позволили нам оценить в полной мере свободу мысли. Особенно те, кто познакомился с большевистским режимом, задумаются, прежде чем нападать на завоевания «буржуазного» либерализма. Пережитое решительно указало нам и на огромные злоупотребления капитала. Неисчислимое зло, привнесенное в общество капиталистической прессой во время войны, ненависть и ложь, посеянные ею, ставят их на одну доску с большевистскими и полубольшевистскими органами печати. Повсюду пришлось нам видеть, как крупные органы печати были куплены внешним врагом в разгар войны и поставлены им себе на службу. Мы за полную свободу выражения своих мыслей; но неизбежны злоупотребления, позволяющие дельцам и послевоенным нуворишам покупать газеты, выходящие миллионными тиражами, дабы влиять через них на ход политических событий, систематически подкупать и совращать народные массы.

В этой сфере нужны серьезные реформы. Здесь не место обговаривать их в деталях. Возможно, государство выкупит некоторые периодические издания бульварной прессы и превратит их в трибуны для свободного выражения мыслей. Это гораздо менее фантастическая идея, чем кажется. Информация, содержащаяся в этих государственных органах, будучи точной и беспристрастной, не сможет служить низким интригам и спекуляциям на бирже. А статьи могли бы быть написаны представителями всех политических направлений. Таким образом, читатели были бы лучше, чем сейчас, осведомлены и, вместо того чтобы позволить управлять своими поступками журналистам, обслуживающим тех, кто им платит, они прислушивались бы к мнению честных людей разных направлений и составляли бы себе мнение после ознакомления с различными точками зрения. Практические трудности, с которыми столкнется эта реформа, могут быть преодолены, если прибегнуть к помощи литературных объединений, которым поручить выбор редколлегий из числа наиболее уважаемых в стране писателей. С другой стороны, если им доверить литературную и художественную часть периодических изданий, нравственность и вкусы публики только выиграют. Зародыш подобного порядка вещей сегодня можно найти в организации некоторых социалистических органов печати, таких как «Юманите», где г-да Тома и Александр Блан, Ренодель и Лонге, Семба и Фроссар пишут по очереди. Сосуществование в недрах одной партии политических деятелей со столь различными взглядами — беда и нонсенс. Но другое дело, если речь идет о газетах, целью которых будет представление на суд публики различных политических точек зрения. Государственные газеты должны стать второй парламентской трибуной, с которой все ораторы дискутируют, но при этом сотрудничество такого рода не обязывает их ни в чем по отношению друг к другу, разве что к вежливости, которая еще сохранилась в парламентах, но никак не в прессе. Они не станут выражать правительственного мнения, как официальные органы печати наших дней; они, напротив, должны будут дать приют самым мощным нападкам на власть предержащих (как «Ле Журналъ Офисьель», что печатается на государственные средства и со стенографической точностью передает речи всех ораторов парламента). Речь, однако, не идет о всеобщей национализации прессы. Наряду с этими свободными трибунами, существующими на государственный счет, свободно будут выходить и частные газеты. Таким образом, те из пишущей братии, кто имеет собственный печатный орган, продолжит этим пользоваться, те, кто этого лишен, будет выражать свои мысли в государственных органах. Национализировать следовало бы лишь некоторые бульварные издания, которые своими огромными тиражами и влиянием на умонастроение людей, очень уж отличаются от прочих. Возникает противоречие, коль скоро провозглашаешь монополию государства в области народного образования и оставляешь без всякого контроля органы формирования общественного мнения, в тысячи раз более мощные, чем школы, и сегодня являющиеся органами, скорее наносящими вред, чем несущими добро. Если эти государственные газеты доверить писательским организациям, они могли бы стать столь же независимыми, как академии и университеты в свободных странах, пусть и находящиеся на государственном обеспечении. Выкупать бульварную прессу следует на таких условиях, чтобы дельцы не создавали других, подобных выкупленным. Таким образом газеты перестанут являться инструментом финансовых комбинаций, а будут выражать общественное мнение. Мы не станем распространяться далее на эту тему, но считаем, что в этом ключе надлежит искать выход из вопроса о подлинной свободе печати. Большевизм показал нам недостойное и бесстыдное положение вещей, когда вся пресса «национализирована» и поставлена на службу одной-единственной партии, и всякий независимый голос цинично подавляется. В цивилизованных странах дело обстоит несравненно лучше, чем в Республике Советов. Во Франции, Англии все политические мнения выражаются свободно. Однако власть денег дает привилегии зачастую не самым достойным. Предложенная здесь система, кажется, гарантирует свободу и равенство, не нанося никому вреда, разве что небольшому числу банкиров.