Детлеф Йена - Екатерина Павловна, великая княжна

На следующий день, отбросив все личные симпатии, Екатерина писала брату: «Я не могу больше сдерживаться — несмотря на боль, которую должна причинить Вам. Взятие Москвы довело раздражение умов до крайности. Недовольство в обществе достигло своей высшей точки. И вашу персону при этом тоже не щадят. Если кое-что уже доходит и до меня, то Вы можете живо себе представить все остальное. Вас во всеуслышание винят в несчастье империи, в крушении всего и вся; да, Вас обвиняют даже в том, что Вы уронили честь страны и свою собственную. Эти жалобы исходят не только от народа; с ним во многом солидарны и все остальные слои общества. Я уже не останавливаюсь на том, что говорят о нашем военном руководстве. Вы прежде всего виновны в том, что нарушили слово, данное Москве: Москва ждала вас с таким нетерпением, а Вы оставили ее на произвол судьбы. Это выглядит так, как будто Вы предали ее. Вы можете не опасаться чего-либо вроде революции, нет. Но я предоставляю Вам самому судить о положении вещей в стране, где презирают вождя. Чтобы спасти свою честь, весь народ готов на любые жертвы; он готов на все для Отечества. Но все спрашивают: «К чему это приведет, если все испорчено и разрушено по вине бездарного руководства?» По счастью, мысли о мире никоим образом нельзя считать преобладающими; ибо позор от потери Москвы вызвал лишь жажду мести. Вас открыто осуждают. Я считаю своим долгом, мой дорогой друг, сказать Вам все это, так как это слишком важно. Что Вы будете теперь делать, не мне решать. Но спасайте Вашу честь, страдающую от нападок. Ваше присутствие может настроить умы снова в Вашу пользу; делайте же что-нибудь и не думайте, что я преувеличиваю; к сожалению, я говорю правду, и сердце обливается кровью у той, которая Вам так предана и хотела бы тысячу раз пожертвовать своей жизнью, чтобы освободить Вас от такого положения» {80} 80 Tarle, Der Brand von Moskau, s. 63. . Подобные слова вряд ли стала бы писать женщина, стремящаяся использовать ситуацию, чтобы захватить корону и власть. Здесь отчетливо видно искреннее отчаяние из-за уязвленной национальной гордости, которая теперь была важна как никогда прежде. Екатерина Павловна хотела сыграть на наиболее тонких струнах души своего брата — на его честолюбии.

Но у императора были свои представления о чести. Он оценивал сложившуюся ситуацию совсем не так, как его сестра, для которой потеря Москвы была не только общенациональной, но и глубоко личной катастрофой. 19 сентября 1812 г. Александр I писал любимой сестре спокойно и с глубокой убежденностью: «Будьте уверены, что я более, чем кто-либо другой, непоколебим в своей решимости бороться до конца. Я скорее откажусь от моего теперешнего положения, чем соглашусь на сделку с этим чудовищем, сделавшим весь мир несчастным. Я возлагаю свои надежды на Бога, на замечательный характер нашего народа и на мое твердое решение не склониться под ярмом» {81} 81 Там же, с. 60. . В отличие от чересчур эмоциональной сестры, император был убежден, что народ, как бы тяжело это ни было, сможет простить ему потерю Москвы, но никогда не простит заключения мира с узурпатором трона и завоевателем. Александр знал также, что один из двух императоров в этой войне должен лишиться короны — и он ни в коем случае не хотел оказаться в роли побежденного. Потеря Москвы была ужасным поражением, но при всем этом не могла служить оправданием второму Тильзиту! Екатерина постоянно заклинала Александра: император, действуй же, наконец! И император действовал, медленно, может быть, еще не в полной мере, но он действовал. Кроме того, кое в чем он имел преимущество перед сестрой: в этот тяжелый час он верил в силы своего народа.

Наверное, спокойная реакция Александра I на отчаянные письма Екатерины и Георга была достаточно неожиданной для них. Отвечая на брошенные ему упреки, царь основательно, даже несколько церемонно, исполненный осознания ответственности за будущее империи, хотя и сильно задетый лично, оправдывался перед сестрой: «То, что люди несправедливы к тому, кто находится в несчастье, то, что они обвиняют его во всем и мучают, — это обычное дело. И я на этот счет никогда не обольщался. Я был убежден, что это случится и со мной, как только судьба перестанет быть ко мне благосклонной… И хотя я никого не хотел бы огорчать подробностями, касающимися своей персоны, тем более в несчастье, даже и мне для того, чтобы преодолеть все сомнения, нужна такая же искренняя привязанность, какую я испытываю по отношению к Вам. И потому я хочу изображать вещи так, как я их вижу». Император ставил, и не без основания, свою сестру на место, не позволяя себе, однако, внести какой-либо разлад в их отношения, и потому далее обращался к конкретным проблемам: «Что может быть лучше для человека, чем поступать согласно своим знаниям и совести? Я руководствовался только ими. Исходя из этих соображений, я назначил командующим Первой армией Барклая — человека, проявившего себя в предыдущих войнах против французов и шведов. Я считал, что он обладает большими способностями, чем Багратион. Вследствие серьезных ошибок Багратиона в этой военной кампании, отчасти явившихся причиной наших неудач, это убеждение еще более окрепло, и я окончательно понял, что Багратион не способен взять на себя командование обеими объединившимися под Смоленском армиями. И хотя действия Барклая меня тоже мало удовлетворяли, его я все же счел гораздо лучшим стратегом по сравнению с Багратионом, который в стратегии вообще ничего не понимает. Одним словом, я был убежден, что никого более подходящего не найду…

Все попытки многочисленных советчиков завести разговор о том, что хорошо было бы вызвать генерала Петра Палена, император категорически пресекал: тот был главным виновником смерти отца, Пален напоминал Александру I о самых страшных минутах в его жизни. И хотя официально генерал не подвергался преследованиям, для всей императорской семьи он оставался убийцей императора, которому нельзя во второй раз доверить судьбу страны. Александр возмущенно заявлял: «Помимо вероломства и аморального характера этого человека и помимо его преступлений я хотел бы указать на то, что он уже в течение восемнадцати — двадцати лет не воевал ни с каким противником… Как мог бы я положиться на такого человека? Чем он доказал свои военные способности?» Со стороны Александра I было очень умно напомнить сестре имя Палена в ответ на ее особенно тяжкие упреки в свой адрес: подумай, сестра, о том, что надо быть скромнее!

Свой выбор в пользу М. И. Кутузова царь объяснял следующим образом: «Общественное мнение в Петербурге в целом склоняется в пользу назначения престарелого Кутузова на пост верховного главнокомандующего. Это всеобщее требование. Я поначалу чувствовал себя настроенным против него из-за всего того, что я о нем узнал. Но когда Ростопчин 5 августа сообщил мне, что вся Москва желает видеть верховным главнокомандующим Кутузова, поскольку ни Багратиона, ни Барклая не считают достойными и поскольку Барклай тогда, перед Смоленском, по-видимому, умышленно совершал одну глупость за другой, я должен был пойти навстречу общему пожеланию и назначить Кутузова. Я по-прежнему считаю, что из трех генералов, которые одинаково непригодны к командованию всей армией, должен был выбрать того, в поддержку которого выступало общественное мнение». Таким образом, Александр просто и без всякой рисовки подтвердил, что на избрание Кутузова в значительной степени повлияли москвичи, группирующиеся вокруг Екатерины Павловны и Ростопчина. Сам император так и не смог простить Кутузову того, что, предвидя поражение под Аустерлицем, тот ничего не сделал, чтобы спасти честь императора в глазах тех, кто сомневался в его военных способностях.