Константин Писаренко - Елизавета Петровна

Демарш голштинца вызвал в России большое возмущение, особенно среди яростных патриотов. Елизавете Петровне поневоле пришлось присоединиться к общему хору голосов, порицавших немца, и в беседах с соратниками подчеркивать, что «такого намерения, чтоб Швеции всё в нынешней войне потерянное возвратить, у Ея Императорского Величества никогда не бывало». Впрочем, она наверняка заранее предупредила Бухвальда о неизбежности подобной оценки, хотя, по большому счету, именно миссия голштинца спасла план царицы. Ведь откровения дипломата вселили в депутатов риксдага надежду, и 1 марта 1743 года они предпочли отсрочить выборы. Было выиграно время, чтобы доставить в Стокгольм первые сведения о согласии русского правительства на возвращение части Финляндии. Важная новость достигла столицы Швеции 14 марта и мгновенно изменила расклад сил. У шведов появились серьезные основания рассчитывать на успех в переговорах с русскими. В итоге представители дворян, мещан и духовенства охладели к посулам датчан и французов сразу же, депутаты от крестьянства — чуть позже, правда, со скрипом {40} 40 См.: АВПРИ. Ф. 31. Оп. 31/1. 1743 г. Д. За. Л. 34–35, 46–49, 79—79а об., 90–92 об., 117–118, 121–124, 207–208, 214а—215 об.; Ф. 96. Оп. 96/1. Абоский конгресс. 1742 г. Д. 24. Л. 10, 10 об., 37–47 об.; 1743 г. Д. 27. Л. 340–341 об., 417,417 об.; Сборник РИО. Т. 99. С. 127, 138,257;АКВ. Кн.4. М., 1872. С. 201, 226–229, 235, 236; Соловьев С. М. Указ. соч. Кн 11 С 281_288 .

А мирный конгресс в Або с той поры протекал уже по вполне конструктивному руслу. В течение апреля — мая 1743 года стороны постепенно нашли взаимоприемлемый компромисс. В ответ на уступку Россией половины княжества Швеция пожертвовала Кюменегорьем. Тогда Петербург попробовал запросить вместо Нюланда Саволакский район с Нейшлотом. Стокгольм предложил ограничиться Нейшлотом. На том и порешили и 16 июня подписали прелиминарный акт. Спустя неделю шведский риксдаг избрал Адольфа Фридриха кронпринцем Швеции. 28 июня в Або Нолькен и Цедеркрейц вручили российским коллегам Румянцеву и Люберасу утвержденные в Стокгольме условия мира. 2 июля капитан П. А. Румянцев привез это известие в Петербург, а на следующий день оно было обнародовано. Спустя месяц, 7 августа, в Або русская и шведская делегации парафировали окончательный текст мирного трактата. Король Швеции ратифицировал его 15 августа, российская императрица — через четыре дня. Обмен документами между послами состоялся 27 августа 1743 года {41} 41 См.: РГАДА. Ф. 248. Оп. 1/86. Д. 6975. Л. 36–44; АКБ. Кн. 4. С. 246–250, 258–264, 273, 278, 279; Соловьев С. М. Указ. соч. Кн. 11.С. 288–292. .

Таким образом, со второй попытки, предусмотрев и нейтрализовав все возможные помехи, Елизавета Петровна вывела империю из войны, причем с примечательным результатом: смехотворность территориальных приобретений — пограничных крепостей Нейшлота (ныне Савонлинна), Вильманстранда (ныне Лаппеэнранта) и Фридрихсгама (ныне Ха-мина) — компенсировалась существенно возросшим международным авторитетом страны. Никто в Европе не ожидал, что Россия из навязанного ей военного конфликта выйдет столь быстро, достойно и без серьезных потерь, внезапно превратившись из воюющей наравне с другими в единственную на континенте невоюющую великую державу со всеми вытекающими отсюда преимуществами.

С легкой руки саксонского резидента Иоганна Сигизмунда Петцольда в истории закрепилась версия, согласно которой знаменитое дело Лопухиных (правильнее называть его делом маркиза Антонио Ботты) началось с предательства поручиком Бергером подполковника Лопухина с целью избавиться от служебной командировки в далекий Соликамск. Однако следственное дело Лопухиных повествует об иной завязке трагедии.

Семнадцатого июля 1743 года два офицера — Якоб Бергер и Иван Степанович Лопухин — вышли из петербургского трактира Берлиера, после чего старший по званию пригласил младшего к себе домой и там вдруг завел провокационный разговор о характере государыни Елизаветы Петровны да о скором возвращении на трон малолетнего императора Иоанна Антоновича, жившего с родителями под арестом в крепости Динамюнде в Лифляндии. Бергер реагировал на откровения штаб-офицера осторожно, однако, простившись с хозяином, никуда с доносом не поспешил.

Спустя четыре дня они встретились опять, причем на сей раз третьим в их компании был майор Матвей Фалкенберг. Беседа была еще опаснее предыдущей: о том, что «под бабьим правлением находимся», что «управители де государственные нынешние все негодные», что «недолго будет того, что принц Иоанн с престола свержен», что его повторному воцарению поспособствуют бывший австрийский посланник в России маркиз Ботта д’Адорно и прусский король Фридрих II, что «наши де [для защиты царицы] за ружье не примутца». Рассуждал в основном Лопухин. Бергер и Фалкенберг не перебивали подполковника, разве что переспрашивали или изредка поддакивали.

Неизвестно, сознавал ли Иван Степанович, как сильно рискует, высказываясь таким образом в присутствии двух лиц. Похоже, он поверил в надежность Бергера, за истекшие после предыдущего разговора три дня не доложившего о нем властям. Однако тогда беседа шла наедине, и Бергер мог сам решать, как поступить. Теперь же наличие свидетеля вынуждало поручика перестраховаться, и по окончании разговора Бергер не преминул выяснить мнение Фалкенберга. В итоге два офицера предпочли не искушать судьбу, а сообщить куда следует обо всём услышанном, что и исполнили в тот же день.

Сразу идти в Тайную канцелярию Бергер и Фалкенберг поостереглись, решив прежде посоветоваться с другим влиятельным немцем — Лестоком. А лейб-медик немедленно устроил им аудиенцию у государыни, благо та на сутки за какой-то надобностью вернулась из Петергофа в столицу. Елизавету Петровну их исповедь крайне встревожила: во-первых, упоминанием об активности австрийского дипломата «марки де Бота», который «принцу Иоанну верной слуга и доброжелателной»; во-вторых, странным настойчивым интересом русского подполковника к офицерам-иноземцам, потенциально более благосклонным к принцессе Анне Леопольдовне, чем природные россияне.

Поневоле вспоминалось лето 1742 года, когда гвардейцы каптенармус Парский и капрал Изъедин предупредили царицу об агитации в гвардии в пользу брауншвейгской четы. Прапорщик Петр Квашнин в Преображенском полку, а сержант Иван Сновидов в Измайловском с декабря 1741 года прощупывали сослуживцев, пытались вербовать единомышленников для контрпереворота, но, видно, без особого успеха. Поэтому они решили сменить тактику — из-за нереальности штурма дворца осуществить ночное разбойное нападение: с помощью кого-либо из придворных обойти все караулы, тайно проникнуть в августейшую опочивальню и заколоть спящую императрицу. Помочь согласился камер-лакей Александр Турчанинов. Они продолжали искать «брутов», подбадривая друг друга баснями о наличии групп недовольных, у преображения в 500 человек, у измайловца — в 60, но за шесть или семь месяцев не наскребли и двух дюжин головорезов. Из-за этого и погорели, ибо Турчанинов, потерявший терпение, сам попробовал кого-нибудь завербовать, неосторожно открылся Парскому и Изъедину, проболтался о товарищах и мгновенно угодил вместе с ними за решетку. Допросы с пристрастием длились всю осень. Императрице не верилось, что перед ней фанатики-одиночки. Тем не менее следователи больше никого не зацепили. 2 декабря 1742 года «на площади позади Кремля» разговорчивому Турчанинову укоротили язык, гвардейцам вырвали ноздри, затем отослали всех к Охотскому морю.