Леонид Ляшенко - Александр I. Самодержавный республиканец

Заметим, что к побежденному противнику Александр Павлович отнесся на редкость снисходительно. Он въехал в Париж в сопровождении лишь одного казака и вообще был во время пребывания во французской столице покоен и печален, прогуливаясь верхом или пешком без всякой свиты. Согласно Парижскому договору Франция возвращалась к границам, существовавшим до января 1792 года, то есть лишалась почти всех своих завоеваний. Правда, за ней всё-таки сохранялись северо-восточные регионы, Шамбери в Савойе, бывший папский анклав Авиньон и некоторые колонии в Новом Свете. Поэтому территория и население Франции оказывались больше, чем во времена Людовика XVI. Наполеон, как упоминалось, отправился на Эльбу, а не на Азорские острова, на чем настаивали Вена и Берлин. Ему была положена ежегодная пенсия в два миллиона франков и оставлены 500 человек «старой гвардии».

После капитуляции Парижа Государственный совет, Сенат и Синод хотели поднести Александру адрес: «Александру Благословенному, императору всей России, великодушному восстановителю европейских держав, благодарная Россия». Он адреса не принял, сказав, что лучшей наградой ему будет память в сердцах народа (своеобразный синоним скрижалей Истории).

Поведение Александра I, его скромность, вежливость, умеренность в претензиях к Франции и французам быстро сделали его кумиром парижан. Вступая в Париж, он отменил унизительный обычай поднесения победителю ключей от города. В то время как союзники забирали у Франции порты, крепости, корабли, пушки, припасы, отхватывали себе территории в Италии или на Балканах, Александр не брал ничего. Более того, он спас от разграбления Лувр и воспротивился странному намерению прусского маршала Блюхера взорвать мост через Сену. По его приказу из-под караула было освобождено полторы тысячи наполеоновских солдат, захваченных в ходе французской кампании. Царь не дал роялистам снести колонну со статуей Наполеона на Вандомской площади, заметив лишь, что если бы его вознесли на такую высоту, то у него тотчас закружилась бы голова. (Не обратив внимания на эти слова брата, Николай I воздвиг колонну, получившую название Александровской, на Дворцовой площади российской столицы.)

Александр I имел полное основание писать А. Н. Голицыну: «Все спешили обнимать мои колени, все стремились прикасаться ко мне; народ бросался целовать мои руки, ноги, хватались даже за стремена, оглашали воздух радостными криками, поздравлениями». Французы действительно бесновались, повторяя на все лады: «Как прекрасен император Александр, как любезно он приветствует! Желательно, чтобы он остался в Париже или дал бы нам государя, подобного себе» {248} 248 Цит. по: Ульянов Н. И. Указ. соч. С. 110. . И конечно, не обходилось без сравнения Александра с Наполеоном, причем второй явно проигрывал первому. Там, где Наполеон заявлял: «Моя воля», — Александр скромно говорил: «Провидение»; где Наполеон командовал: «Война», — Александр уверенно произносил: «Мир». Он не приказывал, как Наполеон, а деликатно просил. Гордости и самовлюбленности в данном случае противостояли скромность и смирение. Наполеон хотел, чтобы перед ним трепетали, Александр ставил своей задачей быть любимым.

Престиж русского царя был так велик, что один французский генерал именно его просил поддержать свое прошение к королю по поводу ордена за бои на Рейне против… русских. Насилие и мародерство со стороны своих солдат Александр наказывал сурово, вплоть до смертной казни. До возведения на престол Людовика XVIII Францией по его предложению управляло Временное правительство, состоявшее из шестидесяти четырех сенаторов во главе с Шарлем Морисом де Талейраном. Наконец, встретившись с агентом Бурбонов Витрелем, Александр Павлович шокировал того словами: «Разумно организованная республика более соответствовала бы французскому духу. Идеи свободы не могли развиваться безнаказанно в течение столь долгого времени в стране, подобной вашему отечеству» {249} 249 Цит. по: Чулков Г. И. Указ. соч. С. 121. .

Именно по настоянию русского императора Людовик XVIII вернулся во Францию не как абсолютный, а как конституционный монарх, связанный особой «хартией», гарантировавшей равенство всех граждан перед законом, религиозную терпимость и сохранявшей Гражданский кодекс Наполеона и конкордат с папой римским. Исполнительная власть оставалась за королем, но была учреждена двухпалатная Ассамблея, основанная на ограниченном избирательном праве и обладающая пусть и неполной, но всё-таки законодательной властью. Когда в апреле 1814 года Людовик XVIII прибыл в Компьен, Александр I обратился к нему с просьбой сохранить как государственный символ трехцветную кокарду и посоветовал «пощадить воспоминания о двадцати годах славы Франции».

Неудивительно, что Людовик отнесся к своему русскому собрату с недоверием, держал себя с ним высокомерно и подчеркнуто холодно. Усевшись в удобное кресло, он предложил Александру I обычный стул и разговаривал с гостем, что называется, «через губу». Во время обеда, когда лакей хотел налить суп Александру, Людовик совсем негостеприимно потребовал: «Первому мне, пожалуйста!» Российский император, естественно, пришел в ярость и, уезжая с обеда, бросил своей свите: «Бурбоны, не исправившиеся и неисправимые, полны предрассудков старого режима!»

Париж же продолжал славить русского монарха. В знаменитом театре «Гранд-опера» был устроен грандиозный праздник в его честь, на котором звучали строфы:

Парижане ликовали и с интересом рассматривали австрийских драгунов или прусских гусаров — экзотических казаков им доводилось видеть гораздо реже. В то время как австрийские и прусские войска пользовались достаточной свободой, русское командование старалось своих солдат прятать от глаз парижан в пригородах, где они изнывали от бесконечных, набивших оскомину строевых учений и показательных парадов. (Причиной подобного распоряжения могло стать и растущее дезертирство русских солдат. Беглецов с удовольствием принимали французские крестьяне, чье хозяйство страдало от хронической нехватки рабочих рук, унесенных войнами.) «Толерантность» Александра I дошла до того, что он приказал за незначительный проступок против союзников посадить русских офицеров на английскую гауптвахту. Смелая попытка А. П. Ермолова спасти армию от подобного оскорбления национального чувства ни к чему не привела. Подчеркнуто вежливый с иностранцами и внешне смиренный монарх, по свидетельству Михайловского-Данилевского, теперь начал употреблять русских генералов и дипломатов только как исполнителей царской воли, и они вскоре стали его бояться, как слуги боятся строгого господина.