Ольга Ярикова - Юрий Поляков. Последний советский писатель

Можно ли сравнить нашу перестройку с самолетом, который подняли в воздух, не зная, есть ли в пункте назначения посадочная площадка? <���…> Мы непобедимы только в единственном варианте: когда есть согласие в нравственной цели перестройки, то есть перестройка — ради материального блага и духовного объединения всех. Только согласие построит посадочную площадку в пункте назначения. Только согласие. Однако недавно я слышал фразу, сказанную молодым механизатором на мой вопрос об изменениях в его жизни: «Что изменилось, спрашиваете? У нас в совхозе такая перестройка мышления: тот, кто был дураком, стал умным — лозунгами кричит; тот, кто был умным, вроде стал дурак дураком — замолчал, газет боится. Знаете, какая сейчас разница между человеком и мухой? И муху и человека газетой прихлопнуть можно…» <���…> За последнее время, приспосабливаясь к нашей доверчивости, даже серьезные органы прессы, показывая пример заразительной последовательности, оказывали чуткое внимание рыцарям экстремизма, быстрого реагирования, исполненного запальчивого бойцовства, нетерпимости в борьбе за перестройку прошлого и настоящего, подвергая сомнению все: мораль, мужество, любовь, искусство, талант, семью, великие революционные идеи, гений Ленина, Октябрьскую революцию, Великую Отечественную войну. И эта часть нигилистической критики становится или уже стала командной силой в печати, как говорят в писательской среде, создавая общественное мнение, ошеломляя читателя и зрителя сенсационным шумом, бранью, передержками, искажением исторических фактов.

Эта критика убеждена, что пришло ее время безраздельно властвовать над политикой в литературе, над судьбами, душами людей, порой превращая их в опустошенные раковины. Экстремистам немало удалось в их стратегии, родившейся, кстати, не из хаоса, а из тщательно продуманной заранее позиции. И теперь во многом подорвано доверие к истории, почти ко всему прошлому, к старшему поколению, к внутренней человеческой чести, что называется совестью, к справедливости, к объективной гласности, которую то и дело обращают в гласность одностороннюю: оговоренный лишен возможности ответить.

Безнравственность печати не может учить нравственности. Аморализм в идеологии несет разврат духа. Пожалуй, не все в кабинетах главных редакторов газет и журналов полностью осознают или не хотят осознавать, что гласность и демократия — это высокая моральная и гражданская дисциплина, а не произвол. <���…>

Та наша печать, что разрушает, унижает, сваливает в отхожие ямы прожитое и прошлое, наши национальные святыни, жертвы народов в Отечественную войну, традиции культуры, то есть стирает из сознания людей память, веру и надежду, — эта печать воздвигает уродливый памятник нашему недомыслию, Геростратам мысли, чистого чувства, совести, о чем история идеологии будет вспоминать со стыдом и проклятиями так же, как мы вспоминаем эпистолярный жанр 37-го и 49-го годов.

Вдвойне странно и то, что произносимые вслух слова «Отечество», «Родина», «патриотизм» вызывают в ответ некое змееподобное шипение, исполненное готовности нападения и укуса: «шовинизм», «черносотенство». <���…> Наша экстремистская критика со своим деспотизмом, бескультурьем, властолюбием и цинизмом в оценках явлений как бы находится над и впереди интересов социалистического прогресса. Она хочет присвоить себе новое звание «прораба перестройки». На самом же деле исповедует главный свой постулат: пусть расцветают все сорняки и соперничают все злые силы; только при хаосе, путанице, неразберихе, интригах, эпидемиях литературных скандалов, только расшатав веру, мы сможем сшить униформу мышления, выгодную лично нам. Да, эта критика вожделеет к власти и, отбрасывая мораль и совесть, может поставить идеологию на границу кризиса.

<���…> В самой демократической Древней Греции шесть черных фасолин, означающих шесть голосов против, подписали смертный приговор Сократу, величайшему философу всех времен и народов. Демагогия, клевета, крикливость лжецов и обманутых, коварство завистливых перевесили чашу весов справедливости.

Свобода — это высшее нравственное состояние человека, когда ограничения необходимы как проявления этой же нравственности, то есть разумного самоуважения и уважения ближнего. Не в этом ли смысл наших преобразований?»

Но партийное руководство подобные выступления игнорировало, чьи бы они ни были. Зато либеральный авангард, против которого оно и было направлено, хорошо запомнил слова автора «Горячего снега». В прессе развернулась кампания против Бондарева, его выступление сравнивали с письмом Нины Андреевой и даже называли писателя-фронтовика «Ниной». После 1991-го его имя, идеи и книги постарались вытеснить из сознания читателей. Когда Юрий Поляков, возглавив «Литературную газету», целенаправленно занялся возвращением на ее полосы советских классиков, имена которых годами не упоминались в литературной печати, одним из первых стал Юрий Васильевич Бондарев. Вчитываясь сегодня в пророческие строки давнего выступления Бондарева, понимаешь, что именно это направление отечественной гуманитарной мысли продолжил и развил позднее Поляков, в конце 1980-х формировавшийся как публицист.

Ельцин тоже выступил на партконференции, но его волновало совсем другое: ему нужно было как можно скорее разделаться со своими противниками и доказать свою правоту. Вернувшись к мнению о ретроградстве Лигачева, год назад признанному им ошибочным, опальный партийный босс настаивал теперь на необходимости удалить его из состава политбюро и вновь выступил против привилегий партийной элиты. В конце речи он попросил о политической реабилитации. В ответ Егор Кузьмич Лигачев произнес свое знаменитое: «Борис, ты не прав!» Фраза тут же ушла в народ, и вскоре на улицах Москвы появились молодые люди, вместо комсомольского носившие на груди значки «Борис, ты прав!», «Нас не объ-Егоришь, нас не подКузьмишь!», «Борис, борись!».

Вскоре после конференции, принявшей резолюции по «углублению перестройки» и «демократизации советского общества», на сентябрьском пленуме произошла самая крупная со сталинских времен «чистка»: Горбачев решительно избавился от всех, кто выражал хотя бы малейшее недовольство его политикой, и в политбюро, и в ЦК. Но это не спасло его от скорого краха, ибо то, что он делал, не вызывало сочувствия даже у сторонников.

Осенью 1988-го Горбачев занял пост председателя Президиума Верховного Совета СССР, то есть стал главой государства. А весной 1989-го были впервые объявлены свободные выборы народных депутатов, и Ельцин, выдвинув главным пунктом своей программы борьбу с привилегиями, одержал уверенную победу в Московском избирательном округе, получив рекордные 91,53 процента голосов при явке почти 90 процентов. Его кандидатура даже была выдвинута в качестве альтернативы Горбачеву на роль председателя съезда, однако Ельцин неожиданно взял самоотвод.