Георгий Данелия - Безбилетный пассажир [litres]

И я очень благодарен тому, кто увез пленку «Осеннего марафона» с субтитрами. «Осенний марафон» – фильм неплохой, но я не уверен, что он так же понравился бы Феллини, как «Не горюй!» И я тогда не получил бы «Амаркорд» – самый ценный для меня приз из всех моих призов.

Между прочим. Мне часто снится один и тот же сон: мне говорят, что я не сдал какой-то экзамен и меня откуда-то отчисляют. Откуда – я не знаю, но каждый раз просыпаюсь очень расстроенный.

И я, кажется, знаю, почему этот сон ко мне прицепился. Вот я оглядываюсь назад и понимаю – сколько в моем творчестве случайностей! Взять хотя бы те четыре фильма, о которых я написал, – каждый из них появился как результат цепочки случайностей. И остальные десять так же. И даже Феллини увидел «Не горюй!» совершенно случайно.

Когда превозносят мое творчество – не скрою, конечно, приятно, но чувствую я себя при этом, примерно, как безбилетный пассажир в трамвае: вот сейчас войдет контролер, оштрафует и попросит выйти вон!

Кто-то считает моим лучшим фильмом «Я шагаю по Москве», кто-то – «Осенний марафон», кто-то – «Кин-дза-дза» или «Слезы капали». Но подавляющее большинство убеждены, что мой лучший фильм «Не горюй!»: «Ты, Данелия, грузин, поэтому у тебя это так и получилось».

Не знаю, может быть, и так.

До войны мама каждое лето отвозила меня в Тбилиси, и я жил в доме маминой сестры Верико Анджапаридзе.

Дом Верико стоял в переулке, на холме, название которого переводится на русский как «Гора раздумий». Муж Верико, дядя Миша Чиаурели построил этот дом на том месте, где они с Верико в первый раз поцеловались.

Дом Верико был двухэтажным, с большой залой, заасфальтированной верандой на втором этаже и двориком, где росли два дерева, орех и вишня. Под холмом, в овраге, бежала Вера-речка, а на том берегу – забор и деревья. Зоопарк.

А во дворе жила кавказская овчарка Бутхуз.

Летом, когда было жарко, меня и моих двоюродных братьев Рамаза и Джиу укладывали спать на веранде: на асфальт стелили два матраса. Мы лежали и смотрели на звезды, Рамаз показывал, где Полярная звезда, Большая Медведица, Созвездие Гончих Псов… Звезды в Тбилиси больше и ярче, чем в Москве, – юг!

Внизу, в овраге, шумела Вера-речка и изредка доносились крики зверей. И мне часто снилось, что из зоопарка удрал лев и идет к нам, и я просыпался. Но мне было не страшно – рядом лежали братья. А в доме напротив, в окне, был виден силуэт девушки – она играла на рояле.

Так я все это вместе и запомнил: звезды, братья, вальс Шопена и запах акации. Детство…

Сейчас дом Верико уже не тот. Асфальтированной веранды на втором этаже нет – Верико после смерти мужа второй этаж продала. После ее смерти Софико хотела откупить его обратно, но владелец не согласился, и Софико надстроила третий этаж. Там она и живет с семьей – со своим мужем Котэ Махарадзе и детьми. А на первом этаже Софико устроила музей своих родителей Верико Анджапаридзе и Михаила Чиаурели, и театр одного актера. Ореха и вишни тоже нет, во дворе сделали маленький бассейн. И оврага давно нет, и Веры-речки нет – ее загнали в трубу под землю, а на ее месте теперь широкая улица…

А раньше в доме Верико жили: Верико, дядя Миша Чиаурели, их дети Рамаз и Софико, Джиу – сын умершего старшего маминого брата, Отар – сын дяди Миши Чиаурели от первого брака, старшая сестра дяди Миши толстая Наташа, двоюродная сестра дяди Миши Анико, домработница Нюра, бонна Софико по кличке Ляпупедор и поклонница Верико хромая Тина.

Бабушка (мама Верико и моей мамы), которую все звали Бута, жила отдельно, но когда в сорок втором году упала и сломала бедро, тоже лежала в доме Верико. Часто бывали и другие родственники: средний брат мамы Леван, его сын Тимур, мой ровесник, его дочка Кети – ровесница Софико, племянники бабушки Буты братья Иващенко – Жоржик и близнецы Игрунчик с Олежкой. И Мишурка – актер кукольного театра. Еще в доме не ночевал, но постоянно присутствовал шофер Чиаурели Михаил Заргарьян по прозвищу Профессор. И каждый вечер приходили в гости актеры из театра Верико, работники киностудии и дальние родственники, которые во время войны из-за комендантского часа оставались ночевать…

В старости все видится как в бинокль: чем дальше, тем лучше…

До войны утро в Тбилиси начиналось с криков:

– Мацон, молоко-о-о-о! Мацон, молоко-о-о!..

Это крестьяне из ближайших деревень привезли товар. На продавцах были подпоясанные сатиновые рубахи, сатиновые брюки, заправленные в толстые шерстяные носки, на ногах – каломани (лапти из сыромятной кожи), на голове – кахетинская шапочка, а в руках – палка, чтобы погонять осла (товар крестьяне возили на осликах).

После «мацон, молока» появлялся следующий и кричал:

– Яйца! Яйца!

Какой-нибудь остряк обязательно кричал в ответ:

– Что болит?

– Яйца! Яйца!

Продавцы русский знали плохо.

Последним приходил торговец самоварным песком (для чего самоварный песок, я до сих пор не знаю, но один раз видел, что кто-то его купил).

Домработница Нюра, маленькая, сухонькая пожилая женщина в байковом халате, с утра стояла у ворот в наш дворик и, подбоченясь, поджидала продавцов.

У одного из трех продавцов (а иногда и у всех сразу) ослики проявляли свой ослиный характер, ни с того ни с сего останавливались и не хотели идти дальше. Тогда хозяин начинал материть упрямца и лупить палкой. Нюра только этого и дожидались: она налетала на продавца и с криками: «Живодер, тебя бы так!» принималась отнимать у него палку. Тут же со двора на помощь Нюре выбегал Бутхуз, свирепо лаял, подпрыгивал и щелкал зубами перед носом несчастного. Но не кусался (кусаться ему Нюра не разрешала). Потом выбегали соседи и отдирали Нюру от продавца. А продавец каждый раз грозил, что если эту дуру и собаку не посадят на цепь, он больше в наш переулок не придет. Но приходил – коммерция есть коммерция. И на следующий день все повторялось…

Во время войны Верико с гастролей привозила продукты: кукурузную муку, масло, сыр… А из Зугдиди привезла живого козленка.

С козленком я подружился. Он был общительный, озорной и ласковый. Ходил за мной по всему дому, смешно цокая копытцами, а когда я во дворе играл в футбол, он тоже пытался боднуть мяч. И спать козленок ложился вместе со мной. Я назвал его Чиклик – как моего любимого игрушечного тигренка, который остался в Москве.

А еще мы вместе с Чикликом читали. У Верико была хорошая театральная библиотека, и в одиннадцать лет я уже начал читать Мольера и Шекспира. Особенно мне нравилась «Двенадцатая ночь». Читал я на тахте в зале: лежал на животе, облокотившись на локти, а тяжелый том Шекспира лежал передо мной. Чиклик устраивался на тахте рядом.