Игорь Мартьянов - Слово солдата

Только позже узнал я, что был у старшего лейтенанта Нилова, в общем-то неплохого, боевого комбата, один странный недостаток: ничем не объяснимую неприязнь вызывал у него каждый высокорослый. Да разве виноват я был, что единственным в семье оказался почти двухметрового роста?..

А от стола с красной скатертью доносятся другие слова.

— …добросовестно изучать военное дело…

Во-во, изучать… Тут уж подстегивать нас, сельских парней, не приходилось. С детства приучены к труду, а оружие и всякая там военная техника всегда были делом увлекательным и любимым. За короткое время на химинструктора выучился, хотя и не пришлось им быть. А тогда, с бронебойкой этой… За один день обучил меня мой первый номер, коренастый вислоусый солдат, как надо обращаться с ней. Вот так заряжают, вот так прицеливаются.

— А самое главное — покрепче прижмись плечом к прикладу, а щекой вот к этой подушечке, — под конец теоретической части наставлял мой усатый учитель. — Иначе эта дылда двухметровая отдачей голову оторвет.

Практическую часть учебы, за неимением в данный момент настоящих немецких танков, мы завершили стрельбой по кирпичной железнодорожной будке, которая одиноко маячила на неприятельских позициях. Нам казалось, что там, за толстыми кирпичными стенами, таился вражеский пулемет, а может, снайпер. Двумя пулями высекли из кирпичной будки облачко красноватой пыли, и мой новый напарник удовлетворенно хлопнул меня по спине мерзлой рукавицей:

— Готово дело! Поздравляю!

А потом ходил в атаку с пулеметом Дегтярева, стрелял из тяжелого, как плуг, «максима». Всему приходилось учиться, все надо было уметь.

— …до последнего дыхания быть преданным своему народу, своей Советской Родине и Рабоче-Крестьянскому правительству…

От этих слов аж мурашки побежали по спине, вот-вот выскочит из груди сердце. Не раз приходилось слышать имена легендарных героев, бессмертная слава которых давно летала по всем фронтам. Они казались людьми неземными, пришедшими из былин и сказаний. А ведь были они, говорят, простыми солдатами. Прежде никому неведомый круглолицый паренек упал на вражеский пулемет и своей смертью спас других… Распяли изуверы раненого бойца на кресте, а он — ни слова… Где брали они силы? Что помогло им в смертный час? Присяга…

Так писалось в газетах и листовках. Так оно, пожалуй, и было.

Нет, не приходилось мне бывать в таких переплетах, когда не было уже никакой надежды на спасение, и не могу сам себе ответить на вопрос: «А все-таки? Смог бы? Хватило бы духу?»

В обычной боевой обстановке бывать приходилось. Видел в атаке рядом с собой не былинных героев, а обычных ребят, таких же, как и сам. Они делали свое солдатское дело буднично и просто, как делал и я вместе с ними.

— Если же по злому умыслу я нарушу эту мою торжественную присягу, то пусть меня постигнет суровая кара…

Задумался, размечтался и не заметил, что уже заканчивает принимать присягу последний новобранец. Слова, как приговор, резанули слух, хлестнули по сердцу. Так что же выходит: не принимал я присяги? Оставил для себя лазейку? Вроде и нет мне дела до этих слов? Случись что, и будто есть у меня оправдание, будто и не виноват я?

— Разрешите, товарищ лейтенант! Разрешите обратиться!

Не ожидая ответа, нарушая всякие правила, торопливо выхожу из строя и растерянно останавливаюсь перед столом, накрытым красной скатертью.

— Разрешите и мне принять военную присягу!

Лейтенант Шапкин минуту внимательно смотрит мне в глаза и не поймет, в чем дело. Застыли в напряженном ожидании мои друзья-товарищи.

— Чего это вдруг?

— Не принимал я присяги, товарищ лейтенант. Так уж вышло…

Минуту колеблется Шапкин, не зная, что делать.

— Да ведь вы не новичок. Воевали. Дайте красноармейскую книжку!

Молча читает, удивляется.

— Вот и отметка. Принимали вроде…

— Не принимал. Разрешите, товарищ лейтенант!

…Я стоял перед строем, смотрел прямо в глаза товарищам и, крепко сжимая вороненую сталь автомата, раздельно и строго говорил:

— Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вступая в ряды Рабоче-Крестьянской Красной Армии, принимаю присягу и торжественно клянусь…

Рассыпался строй. Унесли стол с красной скатертью. Я повернулся к реке. Тугой весенний ветер тихо дохнул в разгоряченное лицо свежей прохладой. Брызнули в глаза ослепительно яркие лучи полуденного солнца. Удивительное, неповторимое ощущение испытал я в тот миг. Будто свалилась с плеч гора, и они облегченно расширились, распрямились. И в то же время словно легла на них какая-то другая ноша, тут же слилась с моей плотью и кровью. Широко открытыми глазами смотрю на весенний разлив, и мне все кажется голубым: голубое небо, голубой Дунай, голубые бронекатера, куда-то спешащие против течения.

До сих пор хранится у меня чудом уцелевшая старая красноармейская книжка. Не раз мокла она вместе со мной под дождем, окуналась в реки, что встречались на пути. Некоторые слова и буквы вылиняли, размылись, но одна строчка читается легко и понятно: военную присягу принял 2 декабря 1943 года. Это, как уже сказано, не совсем так. А может, и так, потому что с первого своего солдатского шага я жил по ее строгому велению.

Фильм назывался как-то странно и непривычно — «В шесть часов вечера после войны». Наша рота шла смотреть его в длинный деревянный сарай заброшенной мадьярской усадьбы, на время переоборудованный в клуб, и бойцы вполголоса переговаривались, старались предугадать, что же будут показывать.

— Наверное, что-то про белого бычка, — съязвил смешливый боец Захарченко. — Еще ого-го сколько до Берлина, а уже кто-то за конец войны забежал. Видимо, какие-то фигли-мигли покажут.

Никто кинофильма не видел, сказать что-нибудь определенное не мог, и многие только уклончиво поддакивали или отмалчивались. Один только Касимов — самый старший среди нас боец — категорически возразил:

— Зачем говоришь? Ты думаешь, если война идет, то ей и конца не будет? И думать нельзя, как жить после войны будем, да? Хороший будет фильм, вот посмотришь.

— Мечтай, а только до конца войны еще дожить надо, — примирительно бормочет Захарченко, и разговор понемногу утихает.

Мне тоже такое название почему-то не нравится. Может, потому, что через несколько дней нам выступать на фронт и, кто знает, удастся ли увидеть это самое «после войны».

Конечно, по всем приметам, дело движется к концу, шла весна сорок пятого. Может быть, где-то в высоких штабах уже известно, когда эта война кончится. Там, небось, все спланировано и определено, а солдатская стратегия далеко наперед не забегает. Никто не знает, что с тобой будет завтра, а то и через час, через минуту. А война за долгие годы так осточертела, что казалось, не будет ей конца-края.