Игорь Мартьянов - Слово солдата

Ну а что будет в шесть часов вечера после войны, думать особенно не приходится. Конечно же, будет невыразимо хорошо. Не придется больше слышать холодный свист пуль над головой и цепенящий душу шелест снарядов. Не надо будет до одури шагать по разбитым фронтовым дорогам, совершая многокилометровые марш-броски. Не потребуется рыть окопы, которых осталось позади великое множество. Можно будет, наконец, хорошенько отоспаться и всласть поесть кулеша с салом и попить молока или отведать еще чего-нибудь домашнего, самого вкусного.

А еще не будут приходить незваные, чертовски неприятные мысли, от которых, как ни стараешься, не отмахнешься: хорошо, если в случае чего, да сразу… А если калека?

Необыкновенно желанное послевоенное время мне почему-то всегда представлялось в пышном, белопенном цветении садов с тонким пчелиным звоном, с терпким парным запахом подсыхающей земли и звоном соловьиной песни. Может, потому приходили такие мысли, что и сейчас вокруг буйствовала весна, цвели абрикосы и вишни, щетинилась на солнечных взгорках нежно-зеленая травка. Почти так же, как в моем родном, далеком отсюда крае, в уютном и тихом селе, где родился, откуда ушел на войну.

Заметил я, что и другим моим друзьям-солдатам, особенно сельским парням, виделось то же самое. Правда, почти каждый из них в заветных голубых мечтах видел себя с молодой женой и детишками, с любимой девушкой, слышал их ласковый шепот и нежное дыхание. Мне такое не виделось. По молодости лет не было у меня еще той желанной и единственной, которая ждала, к которой летели бы мои чувства и мысли. Никто не дарил мне на счастье вышитый крестиками платочек, кисет и жаркий девичий поцелуй, когда глубокой ночью с маршевыми ротами покидал родное село, шел на фронт. Только услышал во тьме, как крик ночной птицы, затихающий, приглушенный расстоянием и топотом сотен солдатских ног прощальный голос матери…

По пути в кино из штабного домика выпорхнула Женя Симакова — невысокая, курносая симпатичная девушка-солдат.

— Потеснитесь, ребята, я с вами.

Жене почему-то захотелось идти в голове колонны. Для этого моему соседу высокорослому латышу Скирке пришлось переместиться во вторую шеренгу, и Женя оказалась рядом со мной. Она долго не могла подладиться под наш широкий размашистый мужской шаг. Меняя ногу, она смешно подпрыгивала, спотыкалась, улыбаясь беззлобным солдатским шуткам.

За спиной — разноголосье зубоскалов.

— Пат и Паташон…

— Михайло, не наступи на Женю — задавишь.

— Женя, ты бери его за обмотки, легче шагать будет.

Я густо краснею, цепенею от смущения, стараюсь не смотреть на Женю. Не потому, что ребята зубоскалят, наперебой упражняются в острословии, а от трепетного ощущения, что вот рядом со мной идет самая красивая на свете девушка, идет Женя Симакова… Я изредка слышу прикосновения ее мягкой руки, и по телу пробегает нервная дрожь, холодеет спина, деревенеют ноги. Я боюсь, что собьюсь с шага и тогда все заметят это мое душевное смятение, мою неловкость, всем станут известны мои затаенные чувства.

Мы все были влюблены в Женю Симакову. Влюблены той глубоко запрятанной безответной любовью, в которой боялись признаться не только кому-нибудь, но и самим себе. Разве можно было надеяться на взаимность мне, такому длинному, худому и нескладному солдату в выгоревшей, с короткими рукавами гимнастерке, в линялых обмотках на тонких ногах, когда кругом тысячи бравых женихов на любой вкус.

В нашем учебном пулеметном батальоне имелось три девушки. Кроме штабного писаря Жени Симаковой были еще широкоскулая, плечистая Оля-санинструктор и высокая стройная, с продолговатым румяным и нежным лицом Дина. Олю бойцы немного побаивались за строгий нрав, густой мужской голос и за то, что никому не давала спуску, когда проходили дезинфекцию перед баней и надо было стричься или отправлять на прожарку обмундирование после осмотра на неприятную и конфузливую «форму двадцать».

К Дине было отношение особое по той причине, что была она женой командира батальона майора Степанова. Все, конечно, догадывались, что где-то далеко в тылу была у майора семья, наверняка были дети, потому что сам он уже немолодой. Мы недолюбливали командира батальона за его почти тыловую должность (все-таки несколько километров от фронта), умение и на войне жить с комфортом, за то, что один среди многих тысяч имел жену. А еще за то, что его красное остроносое лицо всегда было одинаково безразлично ко всем нам и почти никогда не меняло своего выражения.

Заодно с майором не любили и Дину. Может, потому, что никто не знал ее настоящих обязанностей в батальоне, что всегда так лихо сидела на ее курчавой головке каракулевая кубанка с малиновым верхом, а на стройных ногах ослепительно сверкали хромовые сапожки, которых не было у других девушек-солдат. Мы избегали разговоров с Диной, обходили ее стороной, как и старались лишний раз не попадаться на глаза майору.

Немало приходилось мне видеть женщин на войне. Много было их по госпиталям, медсанбатам, нередко встречались в штабах, у полевых кухонь, на шумных, толкучих фронтовых перекрестках с флажками в руках. Видел девушек у зенитных батарей, в походных колоннах, устало шагающих рядом с мужчинами. Приходилось встречать их и прямо в бою с пухлой санитарной сумкой на боку, с тяжелой снайперской винтовкой или походной радиостанцией. И, удивительное дело, даже от одного присутствия женщин становилось как-то покойнее на душе, делалось уютнее под холодным моросящим дождем или в зимнюю метельную стужу где-нибудь на запутанных фронтовых дорогах.

И еще одно странное чувство испытывал я в трудные минуты, находясь рядом с женщиной, — чувство какой-то безопасности. Почему-то и в голову не приходило, что безжалостная злая пуля или горячий рваный осколок могут вот сейчас, в любое мгновение оборвать жизнь этому круглолицему, курносому существу с каштановыми локонами, упрямо выбивающимися из-под непомерно большой солдатской шапки. Может, потому являлось такое чувство, что очень уж не женским было наше многотрудное солдатское дело и им не предназначалось самим естеством падать на поле брани. Для меня это удивительное душевное состояние усиливалось тем, что за годы войны много раз видел, как рядом падали мои друзья-товарищи, и лишь единожды был свидетелем смерти девушки-бойца.

То было ранней, еще холодной и слякотной весной, когда наш стрелковый батальон вел тяжелый бой за овладение безымянной высотой у самой границы. Падали убитые. Было немало раненых. Одни перевязывали сами себя и оставались в цепи, другие ползли в тыл, третьим помогали товарищи. Возле тяжелораненых хлопотали санитары. Вот неподалеку лежит ничком коренастый, уже немолодой боец с бледным небритым лицом. Откуда-то из-за воротника бежала тонкая струйка крови. Невысокая хрупкая девушка в защитной телогрейке с санитарной сумкой на боку лежала рядом, силилась повернуть бойца на спину и не могла. Широкий марлевый бинт выпал из ее рук, и ветер трепыхал им как легкой шелковой лентой. Повернуть бойца на спину санитарке так и не удалось. Она тоже ткнулась головой в землю, притихла, и было видно, как судорожно вздрагивают ее худые и узкие девичьи плечи. Должно быть, плачет от бессилья и злости.