Пётр Панч - Голубые эшелоны

— А ты? Ты тоже воюешь? — возразил Калембет, насупившись.

— Поумнеть, хлопец, никогда не поздно, — ответил несколько смущенный Кудря.

— Вот видите, куда оно идет, — почесал затылок Лелека. — А мы прочитать прочитали, а толком не разобрались. «Продает Петлюра!» Брехня, думаем, неужто мы не узнали бы, кабы это была правда. Вот когда полковник продал грабли, так мы знаем даже, за сколько. А оно вот что!..

Калембет больше ничего не сказал, а когда вышел из вагона, молча направился в канцелярию.

В канцелярии никого из командиров не было. Сидел только один Цацоха, прислуживавший в офицерском собрании. На вопрос Калембета, где пан полковник, он махнул рукой на окно:

— Все там, у начальника станции.

Лец-Атаманов пришел в домик за станцией, когда все остальные уже сидели за столом. Он был уверен, что Нина Георгиевна тоже здесь, но ошибся, — среди гостей начальника станции ее не было. Не было и в купе. Спрашивать же о ней у командиров он не решился и хотел уже повернуть назад. Но его схватили за руки и усадили за стол, ломившийся от всяческой снеди и напитков. За столом были все свои и еще двое посторонних. Один, в форме железнодорожника, видимо из соседнего эшелона, успел уже напиться, смотрел на командиров мутными глазами и с глупой улыбкой повторял: «Железяку на пузяку — гоп!» У другого был вид захудалого служащего. Оказалось, это был петлюровский уездный комиссар, приехавший на станцию за новостями. Усадили его рядом с полковником Забачтой. Уездный комиссар почел это за великую честь и то и дело обдергивал на себе пиджачок. Наконец попросил слова.

— Я не ожидал, панове, — начал комиссар, робея, — что сегодня мне доведется быть в компании наших славных рыцарей, которые не на словах, а на деле защищают от врагов нашу мать-Украину. Мне до слез радостно, что я нахожусь сейчас среди таких же истинных украинцев, как я сам.

Капитан с Георгиевским крестом на френче прикрыл ладонью рот и кашлянул в свою рюмку, а полковник Забачта поспешил закурить папиросу. Комиссар между тем перешел на славных гетманов, которых советовал брать теперь в пример. И когда наконец выкрикнул: «Душу, тело мы положим за мать-Украину…» — глаза его от волнения подозрительно заблестели.

Пьяный железнодорожник снова промычал:

— На пузяку, гоп!

Вторым слово взял сотник Рекало. Он откашлялся, попробовал голос и на манер проповеди произнес целую речь. Уездный комиссар слушал, набожно склонив голову, но, услыхав, что не только среди казаков, а и среди командиров довольно много неукраинцев, поспешно поднес рюмку к глазам и начал внимательно разглядывать содержимое, а Рекало торжественно поклонился полковнику Забачте и продолжал:

— Вот хотя бы и наш дорогой полковник. Он хоть и орловский, но, побывав в руках Красной Гвардии, готов поклясться, что с Директорией дело иметь лучше. Она не спрашивает, на каких фонарях вешал бы полковник самостийников, если бы возвратился любезный его сердцу царизм. Или вот лейб-гвардии его императорского величества капитан Трюковский, — продолжал Рекало. Сухой, костистый капитан с бритым черепом и тонкими губами кольнул его острыми глазами и нервно задергался. — Этот тоже, если вернется «единая неделимая», не забудет нашей ласки и прежде всего заявит: «Не было, нет и не будет украинского языка…»

— Гоп! — буркнул, уже уткнувшись носом в тарелку, железнодорожник.

Кое-кто начал пожимать плечами и удивленно поглядывать то на железнодорожника, то на Рекала, а он уже перешел к адъютанту:

— Разве он виноват, что его славное войско гетманское, стерли с земли украинской, а в цыганские атаманы он еще не вышел. И только наша высокогуманная армия могла понять трагическое положение офицерства царской армии и без различия веры, пола и происхождения позволить им приложить свои руки к святому делу освобождения матери-Украины от… от их же ярма.

Комиссар успел рассмотреть рюмку со всех сторон, полковник Забачта закурил уже вторую папиросу, а адъютант Кованый уже дважды спросил:

— Ты что, по уху захотел?

Но Рекало продолжал:

— Я заканчиваю. Наш эшелон, панове, — это маленькая единица, и таких единиц бродит сейчас но Украине сотня, а может, и больше. Если сложить их вместе, то перед вами и будет национальная армия Директории. Единственное, что от нас требуется, — доказать, что мы казацкого рода, пьем горилочку, как воду…

Общее замешательство развеяла черная голова в шляпе — она осторожно просунулась в дверь и еще осторожнее спросила:

— Можно? Прошу прощения, мне два слова. Так, выходит, грабли…

Он не успел закончить, как Сокира молча схватил со стола стакан и швырнул ему прямо в голову. Стекло вдребезги разлетелось по эту сторону двери, а голова забормотала уже по ту сторону:

— Так я могу обождать.

Пищимуха с посоловевшими глазами бросился на хорунжего, но адъютант отдернул его и стукнул стаканом:

— Пей!

— Не буду! Вы хотите сделать из меня второго Чижика. Чтоб я убивал, не спрашивая? Не буду пить!

— Пей, все равно когда-нибудь повесят.

— Я еще сам тебя повешу!

После пятого тоста адъютант Кованый, растирая широкой ладонью по колючему подбородку масло, вытащил к столу хозяйку и насильно усадил к себе на колени.

Начальник станции, ошалевший поначалу при виде таких высоких гостей, а теперь — от ускоренного наступления на его супругу, с растерянной улыбкой пытался вырвать ее из пьяных рук.

— Вам бы девочку…

— Мы люди не требовательные, — возразил старший Карюк и ущипнул хозяйку за то место, под которое силился подсунуть и свое колено капитан Трюковский.

Комиссар, который все убеждал спеть «нашу холостяцкую», вдруг откинулся назад и, словно у него горло стиснуло клещами, завел: «Во Иордани крещается тебе, господи…» Не на тот глас! — И он помотал в отчаянии головой. — «Тяжела ты, безотрадна, доля бедняка», — и, наклонившись к старшему Карюку, чмокнул его в щеку.

Карюк стер поцелуй корочкой хлеба и тихо спросил:

— Неужто-таки никак нельзя вернуться домой?

— Всех сплошь режут. Раз ты украинец или увидали на стене Тараса Григорьевича — амба!

— Да, господи, какой из меня украинец? Ну, Андрюшка — это сынок мой — у себя там, в семинарии, нахватался мужицкого духу, а я разве что песен попеть…

— И за то, чтоб песен попеть, — к стенке.

Карюк вздохнул.

— Хуторка жалко. Без хозяина, сами знаете, расползется все.

— Были хуторки, теперь — амба! — замотал головой комиссар. — От земли возидоша, в землю изыдеши.

— Мы их с горлом вырвем! — выкрикнул молодой Карюк и брякнул стаканом о стол. — Бей большевиков!

— Стреляй их! — заорал хорунжий Сокира, черный, озверелый, и всадил пулю в самовар.