Пётр Панч - Голубые эшелоны

Пуля прошла сквозь кипяток и, как ошпаренная, пролетела по комнате. По дороге ей попался буфет, потом дверь и, наконец, в соседней комнате — колыбель с ребенком. Хозяйка завизжала не своим голосом. Кипяток через дырочки, струйками, исходя паром, лился на стол. Младший Карюк, восхищенный таким зрелищем, всадил в самовар еще одну пулю.

Пищимуха схватился за карабин.

— Черная смерть! — но его уже подмял под себя адъютант Кованый.

Пока под столом шла молчаливая борьба за карабин, в комнату ворвалась, как ураган, растрепанная, в растерзанной кофте женщина и, кидаясь то к столу, то к окнам, закричала:

— Спасите, караул, убивают!.. Ой, людоньки, всю печь развалили, старику голову разбили, спасите!

Полковник схватил ее за руку.

— В чем дело, сударыня, чего ты кричишь?

— Режут! Ой, ваше благородие, я же пустила ваших солдат как людей, а они в печь накидали патронов. Слыхали? Да разве это порядок, анафемские вы души, чтоб в печь патроны?

— Спокойно, мадам!

— Какая я тебе мадама, у меня муж законный!

— Мы тоже законные. Садясь к столу…

— Какие вы законные, ежели ваши бандиты гоняются вон там за явреем по станции. Ой, людоньки, спасите! — И она, схватившись за голову, выскочила из комнаты с криком: — Караул, люди добрые, спасите!

Лец-Атаманов все время сидел молча. По мере того, как он пил, лицо его все больше кривилось, багровело и наливалось злой, раздраженной кровью. Когда женщина выскочила из комнаты, он встал, отбросил стул и молча вышел.

На дворе стояла уже зимняя ночь. В синем небе мерцали искрами звезды, а под ногами пронзительно скрипел мерзлый снег.

От Знаменки уже отчетливо доносилась канонада. Артиллерия могла теперь принимать участие в боях только с бронепоезда. У Лец-Атаманова мороз прошел по коже. Канонада настойчиво напоминала о безвыходном положении, в каком очутился не только их дивизион, а вся армия.

Вслед за сотником вышли из дома и другие командиры, наполнив тишину пьяными голосами. На станцию сбегались какие-то люди. Кое у кого за плечами торчала винтовка, другие были с кольями. Между ними толклись и некоторые казаки.

Лец-Атаманов понял: если не будут наказаны публично хулиганы и воры, может вспыхнуть восстание в окрестных селах, а то и в самом дивизионе. Полковник Забачта был пьян, да к тому же все ему было безразлично, и сотник решил действовать на свою ответственность. Вбежав в канцелярию, Лец-Атаманов вызвал младшего Карюка, который сегодня был дежурным по дивизиону, и приказал немедленно допросить всех, кто был у сторожа.

Отдав приказание, он немного успокоился. Вино еще бурлило в жилах, и Лец-Атаманов, представив себе, как будет удивлена Нина Георгиевна, злорадно усмехнулся. «Так и скажу: вы в этом виной. Я больше не могу. Ваши глаза, ваша улыбка, ваши белые руки, ваши пышные… Я должен ощутить их возле себя, в себе. Вы это должны понять и не просить меня, не умолять, не кричать, все равно я завтра или послезавтра, может быть, сложу голову, но сегодня я хочу испытать наслаждение…»

— Дома Нина Георгиевна? — спросил он у Цацохи, который подметал коридор.

— Только что вышла куда-то с бунчужным, — ответил, облизываясь, Цацоха. — Ох и барынька, у-у-ух. Вот бы нам с вами такую!

Лец-Атаманов распалился еще больше. Казалось, повстречайся ему сейчас Нина Георгиевна, он бы просто раздавил ее в своих объятиях, затоптал ногами в снег и целовал каждую частичку этого белого, терпкого, как вино, тела, пока не упился бы до беспамятства.

«А бунчужный, пожалуй, песнями угощает», — подумал он, криво усмехаясь.

Все командиры прошли во второй вагон, откуда доносились звуки скрипки. Лец-Атаманов тоже направился, было туда, но его нагнал младший Карюк. Он был испуган и еще с порога закричал:

— Сам иди их допрашивай! Насилу убежал!

— В штаны наделал! Тоже мне вояка! Только пить умеете.

— А если они за пулемет схватились?!

Лец-Атаманов быстро вошел в командирское купе. Усевшись за стол, на котором стояла бутылка, командиры уже весело шлепали картами. Чижик играл что-то печальное и тревожное.

— Панове, — сказал Лец-Атаманов сердито, — мы так доиграемся до бунта. Казаки уже за пулеметы хватаются. Пан полковник, прикажите сейчас же арестовать зачинщиков!

Забачта пьяно ухмыльнулся.

— Вы же хозяин.

— К черту ваше кривляние!

— Арестовывайте хоть весь дивизион. А-а, позвольте, за что? Вам налить?

— Вы же слышали, за пулемет хватаются.

— Какой, где?

Лец-Атаманов раздраженно махнул рукой:

— Пошли, Карюк!

Они направились к вагону телефонистов. Возле него толпились казаки. Видимо, заметив сотника, из гурьбы вышла Нина Георгиевна. Она была встревожена, но старалась не показать этого.

— И вы здесь? — удивился Лец-Атаманов.

— Безобразие! — проговорила она, стрельнув сердитыми глазами на бунчужного.

Тут же топтался и Кудря. Оба они были озабочены и, казалось, чувствовали себя в чем-то виноватыми. В вагоне, похабно ругаясь, возились с пулеметом Кавуля и Смыцкий. Теперь Нина Георгиевна с оскорбленным видом обратилась к сотнику:

— Возвращаюсь с прогулки, а они опять… Женщине здесь шага нельзя ступить. Такая армия?

— Кто?

— Те же самые. Если бы не ваш бунчужный, вряд ли и спаслась бы.

У Лец-Атаманова даже в глазах помутилось: какая-то босячня осмеливается наравне с ним ухаживать за такой женщиной, как Нина Георгиевна.

— Сейчас мы положим этому конец. Что вы делаете с пулеметом?

— Заело, — ответил бунчужный. — Дармоеды чертовы. Даже пулемет не могут содержать в исправности.

— А почему он здесь? Забери к себе в вагон!

— Нема дурных, — возразил Кавуля.

— Смирно! — громче, чем нужно, крикнул Лец-Атаманов и выхватил револьвер.

Громкая команда, подкрепленная револьвером, невольно подействовала на Кавулю, Березу, Богиню и Смыцкого, бывших в вагоне. Они оставили пулемет и вытянулись, Карюк воспользовался этим и проворно стащил пулемет на землю.

— Под арест! Бунчужный, удвоить караул! Ведите на станцию!

— Давно пора! — послышалось несколько голосов.

Арестованные уже не буянили, а, только криво усмехались, удивляясь, должно быть, тому, что против них сразу поднялся чуть ли не весь дивизион.

— Кто они? — спросила Нина Георгиевна, возвращаясь с сотником к своему вагону.

— Босячня! — коротко ответил Лец-Атаманов. Он тяжело дышал и, казалось, чего-то не мог понять. — Карюк, ты сам присмотри. Поведение бунчужного… Ни на кого нельзя полагаться. Понял?

Нина Георгиевна, видимо, почувствовала, что он при ней чего-то недоговаривает, укоризненно сказала:

— А зачем таких держать в армии? Ведь это просто уголовники, а не солдаты.

— Они и пришли к нам из тюрьмы, — ответил Карюк.

Лец-Атаманов сердито вскинул на него глаза: