Пётр Панч - Голубые эшелоны

Раздраженный Пархоменко со станции прошел прямо в исполком, чтобы посоветоваться с Ворошиловым. Он заслал его в кабинете. Перед Ворошиловым сидел какой-то парень с лошадиным лицом и барабанил грязными пальцами по столу. За поясом у него торчала бомба, а из кармана выглядывал наган.

Это был вожак местных анархистов, которые захватили один из домов Ильенкова на улице Даля и не признавали над собой никакой власти. Увидев Пархоменко, парень демонстративно вытянул на середину кабинета свои длинные ноги в стоптанных башмаках. Сдерживая раздражение, Ворошилов встал из-за стола, показывая, что разговор окончен, но вожак анархистов продолжал сидеть.

— Отсохли бы они у тебя, — буркнул Пархоменко, зацепившись за его ноги. — Развалился, как поп на крестинах. Чего ты отнимаешь время у человека? Есть дела поважнее. Закрой-ка за собой дверь! Ну, живо!

Когда анархист, испуганно озираясь, вышел, Ворошилов облегченно вздохнул:

— Ты ищешь помещение для штаба? Выкури этих анархистов из дома Ильенкова — вот и будет тебе помещение, а то они уже публичный дом там устроили.

— А ты про оружие слышал? — возразил Пархоменко. — Слышал! Ну, не я буду, если завтра не сотру этих гайдамаков в порошок. До каких пор мы будем им потакать?

— Я бы сделал иначе. Сядь и подумай. Чем ты их будешь бить?

Пархоменко неохотно опустился на стул и, не понимая Ворошилова, вопросительно уставил на него утомленные глаза. Но вскоре на его лице появилась усмешка.

— Ты, Климент Ефремович, и тут прав: голыми руками и крапивы не сорвешь. Подумаю, еще подумаю. Но оружие нужно до зарезу. Надо же выставить отряд и против Каледина.

— Тут вот про генерала какого-то запрашивают, может, ты знаешь?

Пархоменко покосился на бумажку и виновато отвел глаза.

— Это из тех офицеров, что нам казаки передали. Таких бумажек еще, может быть, сорок получишь, если не больше. Я тебе по правде скажу, Клим, они сами просятся, чтобы их расстреливали. Да, да! Ты знаешь, что они вытворяли с рабочими? Только захватят шахту или станцию, сразу всех рабочих тянут на допрос, а потом отпускают едва живыми. Человек и этому рад, а чуть выйдет на улицу, его из окна и пристрелят. Таких генералов вешать надо, а не расстреливать…

От Ворошилова Пархоменко вышел с мыслью как можно скорее добыть оружие. По улицам стучали копыта конных разъездов. Возле Совета, под окнами, прохаживался гайдамак с винтовкой. Он охранял оружие. Однако утром, когда смена часовых пришла заступать на пост, она нашла гайдамаков связанными, а помещение пустым. Все оружие оказалось уже на патронном заводе.

Пьяные дебоши в городе не прекращались, погромная агитация распространялась уже почти открыто. Каледин рвался к Луганску и стягивал силы к Миллерову, а гайдамаки, видимо, только и ждали его наступления, чтобы и самим ударить в спину Красной гвардии в городе.

Дождавшись ночи, Пархоменко взял с собой красногвардейцев, и они тихо окружили казарму. Начальник охраны, похожий на захудалого сельского учителя, увидев Пархоменко, не удивился, а только кисло усмехнулся и, безнадежно махнув рукой, молча положил на стол шашку. Гайдамаки в казарме спали. Разбудила их необычная команда: «Лежать и не двигаться — бежать некуда!» Во всех окнах торчали дула винтовок. Гайдамаки лежали, точно парализованные, до тех пор, пока красногвардейцы не забрали все оружие. Его выносили охапками во двор, где стоял наведенный на казармы пулемет.

Остатки гайдамаков, находившихся в других концах города, с утра подняли стрельбу. К ним присоединилась черная сотня, давно ждавшая подходящего момента, чтобы начать погром. Но еще не успели задребезжать в еврейских лавках окна, как с трех сторон громко и грозно заговорили красногвардейские пулеметы. Кучка гайдамаков бросилась бежать по дороге на Бахмут. Это было все, что осталось от двадцать пятого полка Центральной рады, стоявшего в Луганске.

В самом начале зимы через Луганск прошел московский красногвардейский отряд. Он спешил на подмогу Третьей армии, сдерживавшей наступление калединцев в районе станций Миллерово — Лихая. Генерал Каледин пытался отрезать молодую советскую республику от хлеба и угля. Московскому отряду было придано несколько наспех составленных бронепоездов. Вскоре один такой бронепоезд вернулся в Луганск для ремонта. Команда его носила фуражки с матросскими лентами, брюки клеш и называла себя анархистами. Местных анархистов Пархоменко обезоружил еще месяца за два до этого. Им было предложено переселиться в другое помещение, но они знали одно: никакой власти не признаем! — и ответили выстрелами из окон. Когда красногвардейцы оцепили дом, анархисты подорвали его и разбежались, остался только один, которого ранило обломком кирпича.

Узнав об этом, команда бронепоезда решила рассчитаться с Пархоменко за своих единомышленников.

Рабочие железнодорожных мастерских, понимая, что значит бронепоезд с фронта, где бьются их товарищи, быстро закончили ремонт, но команда выезжать не торопилась. Вместо этого она добивалась от Совета депутатов права производить в городе обыски и аресты.

Терпение Совета кончилось, когда команда бронепоезда предъявила требование на снабжение. Среди прочих вещей анархисты потребовали выдать им юбки, пудру, и другую парфюмерию. Чтобы положить предел такому своеволию, Совет поручил Александру Пархоменко, принудить команду подчиниться приказу.

Пархоменко выехал на станцию. Бронепоезд стоял под парами на первом пути, а его команда слонялась с местными девицами по перрону. По их апатичному виду можно было догадаться, что паровоз шипел только для создания боевой романтики, от которой млели девицы.

Появление высокой фигуры в кожаной куртке с ремнями поверх нее и с наганом на боку сразу привлекло внимание. Узнав Пархоменко, матросы окружили его со всех сторон. По блеску их глаз и по тому, как они цедили сквозь зубы слова, виртуозно превращенные в ругательства, Пархоменко понял, что нагану лучше быть в руке: из кобуры он переложил его в карман еще по дороге.

— Товарищи, — начал он, строго смотря в глаза стоящим впереди, — вы, как более сознательные, должны понимать…

— Кто сознательный? — перебил его долговязый матрос с ногами-дугами, как у кавалериста. — Мы анархисты, нас на конвульсию не возьмешь, приятель!

— Вы понимаете, — возвысил голос Пархоменко, — как радуется контрреволюция, что среди вас затесались предатели рабочего дела? Каледин вешает и расстреливает шахтеров…

— Это мы — предатели, мы, которые триста лет кровь проливали?

— Может, у тебя воображение, что здесь шпана собралась?

— Расступитесь, я ему дух буду выпускать. Куда его стрелять, Колька?