Пётр Панч - Голубые эшелоны

— Царицын стоит как кость поперек горла донской контрреволюции, — продолжал Ворошилов. — Она хочет соединиться с низовыми казаками, чтобы отрезать Россию от хлеба… А что вы предлагаете?

— Склониться перед немцами! — бросил Артем.

— Почему склониться? — сказал все тот же нервный голос — Есть и другой выход.

— Если мы будем без оружия, — добавил другой, — немцы нас не тронут.

— Нужно бросить оружие и отдельными группами пробираться на север. А Царицын, я так понимаю, — если б он был вблизи, тогда другое дело. А то, как говорится, пока солнце взойдет — роса очи выест.

Все удивленно переглянулись. Такого меньшевистского, трусливого предложения никто не ожидал. Больше всех возмутился Пархоменко.

— Значит, ты предлагаешь бросить все военное имущество и всех шахтеров с их семьями на расправу контрреволюции? — Дальше Пархоменко уже не выдержал и, весь красный от гнева, крикнул: — Это провокация! Самая настоящая провокация! Пусть он идет куда хочет, хоть к черту на рога, а мы пойдем на Царицын. Правильно предлагает товарищ командарм, надо двигаться вперед, а от таких шкурников нашу армию надо очистить немедленно! — От волнения Пархоменко даже покрылся испариной.

Под конец все пришли к единодушному решению. От станции по всем вагонам полетело известие, что эшелоны будут пробиваться на Царицын.

Справа от железной дороги лежала станица Гундоровская. В ней сосредоточились белые казаки под командой Гусельникова, угрожавшие отрезать путь на Лихую. Харьковский и Луганский красноармейские отряды отогнали, их до станции Изварино и, упоенные победой, возвращались назад. Было тихо, солнце уже садилось, и красногвардейцы, слушая жаворонков, сами запели про Луганку и луганский городок, но вдруг послышался мелодичный свист, который быстро перешел в рев. Пархоменко, руководивший операцией, не успел оглянуться, как позади колонны разорвалось четыре снаряда. Потом над головой засвистел рой пуль. Красногвардейцы от неожиданности бросились врассыпную, как от дождя, по черной пашне.

Вторая очередь разорвалась впереди, отрезав путь тем, кто бежал по дороге. Стреляли с закрытых позиций, но густые цепи, спускавшиеся с холмов к Гундоровской станице, были ясно видны. Вечернее солнце отблескивало на штыках и касках. На фланге маячила конница. Немцы наступали с казаками и гайдамаками. Их снаряды уже падали среди охваченных паникой красногвардейцев, и те начали бежать.

— Быстро у тебя бегают хлопцы! — крикнул Пархоменко, оглядываясь по сторонам. Командир отряда Лукоша, луганский рабочий, смотрел с ошалелым видом. Он уже и сам хотел было довериться ногам — такой неожиданной была атака, но ироническая усмешка Пархоменко, казалось, отрезвила его. — Быстро, ой, быстро! А ну, останови их!

— Стой, стой! — закричал наконец Лукоша и выпустил, как из пулемета, очередь отборных ругательств. — В цепь ложись!

— Заворачивай, заворачивай, пока не начали сапоги сбрасывать, — кричал ему вдогонку Пархоменко. — А за вами кто гонится? — обратился он теперь к красногвардейцам, прыгавшим через борозды.

Красногвардейцы остановились и с испугом смотрели на Пархоменко, который закуривал цигарку, пряча спичку в ладонях.

— Вы назад оглянитесь: немцы еще за версту, а у вас уже душа в пятках, — добавил он и затем, нахмурившись, крикнул: — Партийцы, в цепь ложись!

Смущенные красногвардейцы один за другим начали ложиться в борозды и отстреливаться. Выстрелы, бодро трещавшие рядом, приводили в чувство и других. Пархоменко уже собирал вторую цепь. Слева залегли харьковчане под командованием Руднева.

Встреченный хоть и беспорядочным, но донимающим огнем, противник ослабил стрельбу и остановился у окраины станицы. Луганчане начали зарываться в землю прямо на пашне. Пархоменко знал, что они уже не побегут, но все же еще раз сказал Лукоше:

— Врага надо задержать любой ценой, Лукоша. Хотя бы до тех пор, пока эшелоны минуют станцию Каменскую.

— А чем я его задержу, сам раскорячусь? — огрызнулся Лукоша. — У немца тяжелая артиллерия, кавалерия, а у меня люди голодные, раздетые и стрелять не умеют.

— Это приказ командарма!

— Приказ, приказ! Будто я сам не знаю! Так и передай Клименту Ефремовичу — будет выполнено, только пускай бронепоезд хотя немножко поплюет на этих гадов в касках. — И он закончил бранью, какой позавидовали бы даже самые искусные коногоны.

Отряд остался прямо в открытом поле. Позади уже мигали огоньки станции Каменской, через которую проходили последние эшелоны. Их прикрывал бронепоезд, оборудованный гартмановцами из пульмановского вагона. Время от времени он сотрясал воздух громовыми выстрелами, освещая ночь вспышками зарниц.

Пархоменко, еще не пришедший в себя после только что пережитого неравного боя, не представлял ясно, что будет дальше, чувствовал на душе такую тяжесть, что невольно сгибались даже его широкие плечи. Позади были немцы и гайдамаки, впереди лежал долгий путь через Дон с восставшими казаками и армиями белых генералов. Через это разбушевавшееся море надо было провести совсем не обученную, малоорганизованную массу.

Рядом стоял раненный в грудь шахтер-китаец Ван Ша-ю. Ван Ша-ю в забытьи что-то говорил на своем языке. Молодое, почти детское лицо морщилось от боли. Пархоменко, не зная, как облегчить муки бойца, гладил его по черным, как воронье крыло, волосам и приговаривал:

— Потерпи, товарищ, тебе народ этого никогда не забудет! Потерпи, в Царицын приедем — сразу вылечим. С какой ты шахты? Может, там жена осталась? И у меня жена и дети поехали в Саратов, а туда уже чехи подбираются. Везде нам, Ваня, беда будет, если не победим буржуев, будь они прокляты! Сколько из-за них слез пролито, земля уже промокла насквозь. Что ты говоришь? Пить? Потерпи, голубчик, вот уже поезд слышен. Может, и воды достанем. Жар у тебя начинается.

Ван снова лепетал что-то по-китайски, и, как ребенок, бился на руках у Пархоменко. Подошел бронепоезд. Пархоменко по железной лесенке бережно внес Вана в стальной вагон, положил на свою кожаную куртку, перевязал ему рану и устало присел рядом на ящик из-под патронов. Команда бронепоезда стояла, низко опустив головы.

— Тяжко, наверно, нашему Вану помирать на чужбине, — сказал командир бронепоезда.

— Он знает, за что, а этому и смерть покоряется, — сказал Пархоменко, продолжая гладить Вана по голове. — Ты, командир, отряду Лукоши и харьковчанам помоги: в чистом поле лежат, а немец наседает, как бешеный. Хочет все-таки нам путь перерезать.

— И убитые уже есть? — спросил пулеметчик, грустно поглядывая на китайца, который тяжело дышал и стал желтый, как лимон.

— Немец тяжелой артиллерией бьет, а на пашне где спрячешься? Одним снарядом четверых возле меня разорвало, и пулеметчики дохнуть не дают. Ванька Каплан хотел, одного такого снять и начал подкрадываться по борозде. «Чтоб мне умереть на этом месте, говорит, если я не сделаю им сейчас удовольствия». Дополз уже до самого пулемета, но тут казаки заметили. Слышим — стреляют. Каплану назад уже некуда отступать, выпустил четыре пули в беляков, а пятой себя прикончил. — Пархоменко оглядел команду восторженными глазами. — Пусть видит враг, как умирают за рабочее дело большевики! Золотой народ! Что только он не сделает, когда завоюет свободу!