Пётр Панч - Голубые эшелоны

— Кто за революцию, товарищи, ко мне!

Пархоменко подбежал к бронепоезду. С него уже сняли пулеметы и заклепали орудия.

— Ну, а теперь пускайте навстречу немцам, — сказал он, подавляя тяжелый вздох.

Машинист дал задний ход и, когда паровоз набрал скорость, спрыгнул на землю. Бронепоезд быстро исчез в вечерних сумерках в сторону Каменской.

С четырьмя пулеметами и с кучкой бойцов, которые держались теперь за него, как малые дети за отца, Пархоменко отошел в степь, где предполагалось сторожевое охранение. Но на том месте уже никого не было. Последние эшелоны, лязгая буферами, уходили от станции, где дотлевали разбитые вагоны, по насыпи, хромая, шли одинокие отставшие фигуры.

Овладев станцией, противник прекратил огонь, и на землю тихо опустилась весенняя ночь.

Пархоменко покачал головой: все подступы были врагам открыты.

— Придется, товарищи, нам быть в арьергарде. Заляжем здесь.

Усталые бойцы с наслаждением растянулись на теплой земле. Над головами простиралось звездное небо, полное загадочных миров.

— Вот такое же небо и над Луганском стоит, — сказал, вздохнув, один. — Пожалуй, там нынче пасху справляют.

— Да не все, — добавил другой, — не до пасхи им и не до звезд, — и он тихонько запел:

— А ты говоришь — пасха! Из Варваровки бежал мой товарищ; говорит, только за найденные патроны немцы расстреляли пять человек, а моего соседа за то, что стрелял по аэроплану. Гад какой-то выдал.

— А в нашем селе немцы вывесили такое объявление: кто передаст в комендатуру сведения о большевистских агитаторах, получит премию: сто рублей за каждого, двести — если доставит большевика, а пятьсот рублей — за партизанского вожака. Один было соблазнился — ну, больше дня не прожил: сразу укокошили. Немцы потом молотили, молотили по селу из орудий, пока не зажгли его.

Третий начал рассказывать, как у них на шахте гайдамаки пороли женщин. В это время впереди послышался конский топот. Красногвардейцы схватились за винтовки. Из темноты появился одинокий всадник.

— Кто там суется? — закричал Пархоменко. — А ну, иди сюда, не то стрелять будем.

Всадник подъехал. Ноги он выпростал из стремян, руками устало упирался в переднюю луку седла.

— Товарищ командарм! — воскликнул, вскочив на ноги, Пархоменко. — Штабной поезд давно ушел, мы последние.

— Вот это и весь арьергард? — невесело спросил Ворошилов.

— Арьергард и авангард, Клим Ефремович, — отозвался пулеметчик, подойдя поближе. — Конечно, маловато для такого дела.

— Десять человек прикрывают армию! — Командарм покачал головой. Затем уже другим голосом заговорил: — И все-таки мы победили. Под самым носом у немцев провели столько эшелонов! Теперь, товарищи, можно смело сказать, что до Царицына мы дойдем.

— А кто его знает, что там, в Царицыне, — отозвался из темноты красногвардеец.

Все замолчали. Давно уже никто не читал газет, связь с центром, даже с соседними красными частями, оборвалась, и где что творилось, было неизвестно. Знали только, что немцы нарушили соглашение о перемирии и повели наступление на Украину, а теперь, возможно, думают вторгнуться и в Россию. Генерал Краснов, подняв против советской власти донских казаков, хочет соединиться с казаками астраханскими и уральскими — создать единый фронт контрреволюции от Дона до Самары. Царицын лежал между Восточным и Южным фронтами и не давал белым этой возможности.

— Хочется контрреволюции Царицын взять, — сказал, помолчав, Ворошилов, — но большевики такой крепости никому не отдадут. Теперь и мы поможем царицынским рабочим.

На горизонте снова замаячили всадники, но это уже была немецкая разведка. Когда она подъехала ближе, все четыре пулемета зацокотали сразу, и всадники бросились наутек.

В станицах цвели сады, но казаков не было. Они отравляли воду в колодцах, на целые километры разбирали железнодорожные пути, а то оттягивали на волах рельсы и убегали в степь. На станциях разбитые водокачки стояли с пустыми баками, и задымленные паровозы пили воду из болот и речек, а когда до них было далеко, выстраивалась длинная очередь женщин и детей, они подавали воду ведрами и котелками.

Исправив путь, эшелоны подходили к разрушенному мосту и снова останавливались, ожидая, пока его восстановит высланная вперед бригада. А вокруг лежала степь, без конца и края, и по ней на низкорослых лошаденках носилась смерть.

Казаки, сверкая шашками, с диким криком и свистом налетали на эшелоны, но, встреченные огнем красногвардейцев, снова уходили в степь, оставляя убитых. В станице Морозовской к украинской армии Ворошилова присоединились красные повстанцы из местных крестьян. Дальше дорога до самого Царицына была свободна, и по ней можно было отправить всех раненых, больных и часть семей.

Первый санитарный поезд, переполненный ранеными и женщинами с детьми, шел, пустив вперед бронепоезд. Поезд шел, весело постукивая на стыках колесами, от чего давно отвыкли те, кто ехал в эшелонах. За несколько дней таким образом могли пройти все составы. После Белой Калитвы, перед первым же взорванным мостом, число эшелонов намного уменьшилось. Все лишние вагоны были спущены под откос, люди объединены в команды, и они вместе с остатками Третьей армии на общей сходке признали над собой главенство Ворошилова.

От преступных элементов армию освобождал революционный трибунал. Дисциплина росла с каждым днем, и к Царицыну приближались уже не разрозненные и своевольные отряды, а объединенная двадцатитысячная армия, хотя еще мало обученная, но уже закаленная в боях с немецкими регулярными частями и казацкими сотнями.

Следом за санитарным поездом на примитивном бронепоезде выехали для переговоров с местной властью в Царицын Клим Ворошилов и Александр Пархоменко.

— Теперь я тебе признаюсь, — сказал Пархоменко, когда под вагоном бодро застучали колеса, — на станции Лихой я уже подумал, что мы пропали. Только когда немцы повернули назад, от сердца отлегло. Даже не верится, что выбрались из такого ада.

Испытав еще одно поражение вблизи Донца, немецкие части от Белой Калитвы повернули назад, но Ворошилов знал уже, что впереди не меньшие силы собирают генералы Фицхелауров и Мамонтов, поэтому ответил предостерегающе:

— Не говори гоп, пока не перескочишь, товарищ Пархоменко! — Но и он не мог скрыть удовлетворения: немцы в боях с Пятой армией потеряли двадцать семь пулеметов и несколько тысяч солдат.