Пётр Панч - Голубые эшелоны

— Да всем, батюшка, удовлетворили, только как насчет хлебушка?

— Насчет хлеба? Вот, дедушка, как очистим Россию от помещичьих прихвостней, заживем по-новому, тогда и хлеба будет вдосталь, а сейчас пусть ваши сходят к товарищу Цюрупе. Он даст разрешение, и тогда можете поехать за хлебом. Идите, я уже позвонил ему.

— Это еще страшнее, чем война, — сказал Пархоменко, когда старик вышел.

— Тяжело, товарищ Пархоменко, но поборем и эти трудности. — Владимир Ильич попробовал пальцем чайник, стоявший в конце стола. — Чаю хотите? — На блюдце возле стакана лежал маленький кусочек черного хлеба.

Пархоменко вдруг покраснел, затем торопливо вытащил из портфеля буханку белого хлеба.

— Владимир Ильич, мы слышали, как у вас здесь с хлебом… Вот, будьте добры, покушайте нашего хлебца. Только не подумайте чего, из собственного пайка.

Ленин взял буханку и с ясной улыбкой осмотрел ее со всех сторон.

— Даже пшеничный? Благодарю, за это благодарю. — Он позвонил. Вошел секретарь. — Вы видите, какой еще есть у нас хлеб? Старик ушел? Ушел, жаль! Тогда отошлите этот хлеб в детский дом. От царицынских рабочих, скажете. — И снова обернулся к Пархоменко. — Ну, так чем на Дону мужичок-середнячок недоволен?

Пархоменко сидел красный и в замешательстве все еще вертел в руках портфель, не решаясь поднять на Ленина глаза. Владимир Ильич зашелестел на столе бумагами, чего-то ища, и продолжал:

— В октябре этот мужичок боролся за советскую власть, а теперь пошел за Красновым, чем вы это объясняете?

— Спекулировать не дает советская власть, — ответил Пархоменко. — Хлебной монополией, твердыми ценами середняк недоволен, ну а Краснов, знаете… Беднота, та идет за нами.

Откинув полы пиджака, Ленин сунул руки в карманы брюк и, подняв плечи, мелкими шагами прошелся вдоль стены, бегло взглянул на карту, затем повернул назад и ткнул пальцем в какое-то место, обведенное красным карандашом.

— Свободная торговля, товарищ Пархоменко, уже показала свои результаты — цены поднялись вдесятеро, потом и продукты исчезли с рынка. Нет, мы не пойдем на буржуазные методы, на массовую голодовку в интересах богатеев и мироедов. Будем применять чисто социалистические меры борьбы — хлебную монополию и твердые цены. В интересах рабочих! Вы как думаете?

— Хлеб будет. На Волге его сколько угодно. Нам, Владимир Ильич, оружия не хватает.

— Это пустое. Оружие будет, был бы народ.

— А вот кто-то здесь тормозит. Ваше вмешательство необходимо.

— А вы разве не хозяин страны?

— Есть посильнее.

— Теперь все равны. Давайте вместе хлопотать. Заводы уже возобновили производство снарядов. Все, что нужно будет, дадим, а если кто будет тормозить, звоните. Узнавайте фамилию этого бюрократа и звоните. Вы где остановились? Вам машина нужна? Вызывайте мою, я распоряжусь.

Пархоменко остановился в гостинице «Метрополь», где в то время жили все ответственные работники. Столица еще была под впечатлением только что ликвидированного в Ярославле восстания левых эсеров. Отрезанные от угля и руды, заводы замирали, на улицах, покрытых шелухой от семечек, рабочие спешно обучались военному делу, а к вокзалам тянулись красногвардейские отряды, отправлявшиеся на бесчисленные фронты: на север — против десанта Антанты, на восток — против чехословаков, проданных своим командованием французским и английским империалистам, и против Краснова — на Воронеж. На Кубани группировалась «добровольческая» армия Алексеева и Деникина.

Почти вся Москва была одета в полинявшие гимнастерки и выцветшие френчи. Голодная и оборванная, она, однако, ни на минуту не теряла революционного пафоса и потому казалась молодой и жизнерадостной.

Пархоменко говорил с Лениным больше часа и вышел из Кремля глубоко удовлетворенный этой встречей. Теперь он ясно видел, на что можно было надеяться завтра и послезавтра, и знал, что надо делать, чтобы побороть и голод, и контрреволюцию.

На другой же день Пархоменко начал обходить всевозможные отделы снабжения. Прокуренные канцелярии и коридоры не вмещали сотрудников и посетителей, перед дверями кабинетов стояли очереди, столы были завалены бумагами. Создавалось впечатление кипучей работы, но добиться толку было почти невозможно. Из одного кабинета Пархоменко посылали в другой, в третий, до тех пор, пока он осипшим от пререканий голосом не звонил в Кремль. И только названное в трубку имя производило на интендантов магическое впечатление; после этого за какие-нибудь четверть часа удавалось сделать то, на что тратились целые дни.

Из Царицына почти ежедневно приходили телеграммы с требованием ускорить высылку боеприпасов. 30 августа Пархоменко снова позвонил в Кремль. Если бы не задержка нарядов на броневики, можно было бы уже отправить первый эшелон. На восемь часов было назначено заседание Совета Народных Комиссаров, и Владимир Ильич уже должен быть там, но на этот раз секретарь ответил каким-то необычным голосом: «Товарища Ленина ранили… Только что… Он выступал на заводе Михельсона… стреляла какая-то женщина… Больше ничего не знаю».

Пархоменко побежал к себе в гостиницу. Перед входом уже стояли пулеметы. Страшная весть в один миг облетела всю Москву, и город превратился в растревоженный улей. Раненого Владимира Ильича привезли на квартиру… Стреляла эсерка Каплан… Ее поймали рабочие и отвели в военный штаб на Малую Серпуховку… Остальные террористы успели бежать с митинга… Теперь было понятно, чья это рука писала грязные записки, поданные среди других докладчику.

— Я вижу, — сказал Владимир Ильич, отвечая на них, — что эти записки писала не рабочая рука. Это писали те, кто стоит на страже у капиталистов. У них не хватает мужества выступить здесь с трибуны и заявить откровенно, что они хотят восстановить капиталистический строй, возвратить заводы капиталистам…

В трех шагах от помоста стояла высокая черноволосая женщина, нервно кусала папиросу и криво усмехалась посеревшими губами. А когда Владимир Ильич садился в автомобиль, эта же женщина вышла из-за машины с наведенным на него револьвером.

…Уже кончался месяц, а Пархоменко все еще не мог послать ни одного вагона снаряжения, которого нетерпеливо ждала в Царицыне Десятая армия, чтобы ударить на врага с востока и этим помочь украинскому народу освободиться от оккупантов и их наемников. Когда уже никакие доводы не действовали на снабженцев, Пархоменко, как и раньше, хватался за телефонную трубку и с отчаянием клал ее обратно: Владимир Ильич все еще был болен.

В самом конце 1918 года австро-немецкие оккупанты были выброшены с Украины. Бессильный со своими гайдамаками перед народным восстанием, гетман Павло Скоропадский тоже бежал к немцам. Власть на Украине захватила так называемая Директория, в которой верховодил Симон Петлюра, она объявила войну большевикам. Но рабочие и крестьяне бились с оккупантами и сбрасывали гетмана не для того, чтобы капиталисты вернулись на фабрики и заводы, а помещики в имения, и по всей Украине с новой силой вспыхнуло восстание. Его поддержали полки Щорса, они повели наступление на Киев, а на Харьков наступали красные партизанские отряды, и Директория в марте 1919 года бежала за Збруч…