Пётр Панч - Голубые эшелоны

В воде рвались снаряды, вздымая фонтаны брызг. Враг знал, что Дон был последним препятствием для красных, и бешено обстреливал мост. Попади хоть один снаряд в это сооружение из шпал и камня, оно разлетелось бы, как карточный домик. Но за двадцать восемь дней ни один снаряд в мост не попал. Не попал и на этот раз. Враг стрелял плохо.

За Доном армия оборотилась лицом на запад и север и заняла позиции.

В августе Александр Пархоменко выехал в Москву. Царицынские заводы, работавшие на армию, не могли обеспечить фронт всем необходимым для повседневных боев, а интендантские склады уже были пусты. Красновские части рвались к Царицыну, стремясь сбросить красных в Волгу. На фронте начались жестокие бои, срочно требовалось оружие, снаряды, обмундирование. Пархоменко в это время был особоуполномоченным Десятой армии, созданной под командованием Ворошилова из Третьей и Пятой армий, из Морозовской дивизии и царицынских частей. Ему поручено было достать в Москве все необходимое и немедленно возвращаться обратно. Обо всем этом он должен был доложить Председателю Совета Народных Комиссаров В. И. Ленину, а также сообщить о положении на царицынском фронте. Ленина Пархоменко еще никогда не видел, но слухами о нем полнилась вся земля. Вот и сейчас сквозь перестук колес Пархоменко как будто слышит его имя и, чтобы убедиться, спрашивает:

— Вы о ком это?

— О Ленине, о Владимире Ильиче, товарищ, — ответил пассажир с глубоко запавшими голодными глазами. — О товарище Ленине.

— А ты его видел? — Пассажиры вытянули шеи, наморщась, напряженно прислушивались к говорящему.

— А как же, видел! Еще когда Владимир Ильич впервые из-за границы приехал. Весь рабочий Петроград тогда ликовал. По улицам пройти нельзя было, все спешили к Финляндскому вокзалу. Женщины, дети — все туда же. Товарищи в флотской форме, армейцы в новых обмотках шли с песнями, и я следом бегу. Может, товарища Ленина понадобится защитить. Ведь вся буржуазия тогда крик подняла: «Расстрелять Владимира Ильича Ленина!». Буржуазия, кадеты то есть, знали уже его. У одного банкирша ванну ставил, так он мне прямо сказал: «Ленин твой будет расстрелян». А у него двое сыновей — офицеры, и банк денежный в Москве. «Зачем расстреливать Ленина? — спрашиваю. — Мы все за Ленина». Кухарка хозяина тоже меня поддерживает: «Печник правильно говорит». Она тоже наслушалась всяких митингов… — Тогда, скажу вам, на каждом перекрестке носилось в воздухе страшное для буржуазии слово — Ленин. Буржуи, как крокодилы, на него глядели. На всех митингах и в домах кричат, лают, как собаки, лишь бы Ленина не допустить до нас. А товарищ Ленин мог и не знать, что те сукины сыны, меньшевики да эсеры, задумали. Прибегаю к вокзалу, а вокруг факелы пылают и броневики стоят для охраны. И только показался Ленин — весь народ как закричит и на руках подняли его прямо на броневик. Я смотрю на Ленина, а он живой такой, и пальтишко на нем кофейное. И говорит первые слова: «Товарищи рабочие, поздравляю вас с началом борьбы! И да здравствует, — громко выкрикнул, — да здравствует социалистическая революция!»

Пархоменко был рад, что ему выпало такое счастье: он увидит товарища Ленина. Будет говорить с ним. Все ему расскажет: и что слышал, и что видел. Расскажет и о том, как Ворошилов, еще когда ремонтировали мост, послал Пархоменко в Царицын — наладить связь с местной властью.

Пархоменко вспоминал день за днем пережитое тогда. Дон он перешел вброд, это оказалось не так трудно, труднее было пробраться к Царицыну через восставшие станицы.

Оказавшись наконец в городе, Пархоменко с удовлетворением заметил, что и Царицын походил на фронт: в скверах дымились военные кухни, на площадях рабочие кололи штыками соломенные чучела, через барьеры прыгали конные, по улицам тянулись обозы, скакали ординарцы.

— Ты бы посмотрел, что тут творилось до приезда народного комиссара, — сказал при встрече знакомый коммунист. Слушая его, Пархоменко даже не верил, что такое могло быть. В то время, как Донецкая армия из последних сил билась с немецкими оккупантами, с гайдамаками, с белыми казаками, собственной кровью отмечала путь на Царицын, здесь, в садах и ресторанах, раздавалась музыка, по улицам свободно ходили бывшие офицеры, царские чиновники и бежавшая сюда с севера буржуазия. Москву и Петроград душил голод, там рабочим выдавали уже вместо хлеба овес или чечевицу, и то не больше четверти фунта на день, а тут было полно белого хлеба, мяса. За Доном, в степи, в каких-нибудь семидесяти километрах от Царицына, обессиленные украинские рабочие шахтеры отбивались от белоказаков — здесь это никого не интересовало, хотя в городе находилось управление Северокавказского военного округа и еще несколько штабов разных фронтов.

— Прикрылись мандатами Троцкого и никого больше знать не хотели, — рассказывал Пархоменко знакомый коммунист. — Ударь тогда белогвардейские части на Царицын, и вся эта сволочь, которая здесь шлялась, ясное дело, помогла бы казакам.

…Вражеский фронт уже упирался флангами в Волгу. Под угрозой была связь по железной дороге с Москвой, а по Волге — с Камышином. Чтобы спасти Царицын, нужны чрезвычайные меры. Обо всем этом Пархоменко должен сообщить Ленину. А пассажир с глубоко запавшими глазами продолжал рассказывать:

— Ильич сразу нас узнал и спрашивает: «Как у вас дела с хлебом?» — «Плоховато», — отвечаем. «А какое настроение у рабочих?» — «Боевое, — говорим, — работают хорошо…» — «В наркомпроде вам, — говорит, — выдадут разрешение», — на выезд за хлебом, значит, а у самого на тарелочке тоже только черная корочка.

Пархоменко взглянул на свой портфель, из которого выглядывала круглая, как вымя, буханка, и, видно, что-то придумав, довольно усмехнулся.

Ленин принял Пархоменко в Кремле в первый же день, как тот приехал в Москву. Опершись локтями на стол и склонив слегка набок голову, он внимательно слушал о положении на Южном фронте, о хлебных ресурсах и время от времени вставлял вопросы. Потом резко поднял голову, сказал:

— Вы слышали, товарищ Пархоменко, что левые эсеры убили бомбой Мирбаха? Затем восстание против нас… жалкие и истеричные авантюристы. Мы скажем народу всю правду.

— А мы в Царицыне с ними не церемонимся, — ответил Пархоменко. — Писаниной не занимаемся, да и говорим немного.

— И хорошо делаете. За хлеб, товарищи, вы отвечаете головой! — Владимир Ильич вытащил из кармана платочек и короткими движением обмахнул усы и бородку.

В дверь просунулась чья-то седая борода. Ленин поспешно встал.

— Что, дедушка? Все получили?