Рудольф Ветишка - Прыжок во тьму

Около девяти утра мы с Тондой опять встретились. На пароме переправились на браницкий пляж, где в эту пору с самого утра собиралось полно народу.

Мы уселись на берегу и стали прислушиваться к разговорам. Нам нужно было выяснить, какая сейчас обстановка, какое настроение у людей.

Но вскоре мы убедились, что с незнакомыми людьми или не разговаривали вообще или говорили о пустяках.

Почистили обувь, одежду, оделись и поехали в Прагу. Опять стал мучить голод. Третий день мы уже находились в Праге, а поели один только раз. Вновь ломали голову, к кому бы пойти. И тут я вспомнил о товарище Горне. До войны он жил в Нуслях, туда мы и направились. По списку жильцов, вывешенному в парадном, убедились, что проживает он здесь и сейчас.

Дома застали его жену — товарищ Горнову. Спросили ее о муже. Она не знала, как отвечать нам, и следует ли вообще с нами говорить. По всему было видно, что она нам не доверяла. После некоторых колебаний женщина рассказала, что муж ее арестован и добавила, что мы, вероятно, хорошо осведомлены, в каком концлагере он находится. Прошло какое-то время, прежде чем лед недоверия чуть-чуть тронулся. Мы заговорили с ней о знакомых товарищах, расспрашивали, кто чем занимается, кто из них арестован, кто казнен.

Из разговора с Горновой мы почерпнули много ценных сведений. Ведь это была наша первая беседа с активным членом партии, человеком, который много знал о партии и ее работе, о мужестве коммунистов в борьбе с гестапо.

Товарищ Горнова оказала неоценимую помощь тем, что дала адрес товарища Шнейдера, заверив, что он наверняка поможет нам.

Мы пробыли у Горновой недолго. Она предупредила нас, что находится под постоянным надзором и навещать ее — значит подвергать опасности и ее и себя. Она вышла за дверь посмотреть, нет ли чего-нибудь подозрительного в коридоре и на лестнице, и только после этого мы быстро удалились. «Таковы наши женщины, наши подруги, — подумал я. — Несмотря на то, что муж в концлагере, а на ее попечении остались двое детей, она не сдалась, она помогает, как может, в борьбе против фашизма».

Нам было о чем подумать. В голове мелькали имена товарищей, о которых мы говорили с Горновой.

Мы брели по пражским улицам. Поминутно наш взор натыкался на красные извещения с черным фашистским орлом — смертные приговоры, перечни казненных патриотов. Такие извещения позднее мы видели повсюду. Их вывешивали в каждом городе и деревне для устрашения населения. Люди читали их с глубокой скорбью, со слезами на глазах и вместе с тем с ненавистью к фашистским бандитам. Читали и при этом шептали: «Фашистские собаки, скоро вам придет конец!» Находились и смельчаки, которые на этих извещениях под именами казненных писали: «Мы отомстим за вас!»

Как согревали нас эти слова! Мы верили в наш народ, верили, что его не сломить. Будущее показало, что наш народ умеет бороться.

Читая подобные извещения, я невольно вспоминал памятники павшим в первую мировую войну. Сам по себе рождался вопрос: не приносит ли наш народ в этой борьбе больше жертв, чем в первую мировую войну? То, что происходило, нельзя было назвать иначе, как систематическим истреблением чешского народа. Тотальная мобилизация, угон на работу в Германию, на рытье окопов и строительство укреплений, где медленно духовно и физически умерщвляли людей, уничтожение целых деревень — разве это не регулярное, не систематическое истребление народа? Чешская буржуазия совершила предательство, прикрываясь фразами об избавлении соотечественников от напрасных жертв. А что оказалось в действительности?

Только теперь можно было в полной мере осознать всю подлость предательства чешской капитулянтской буржуазии, допустившей Мюнхен. Народ в 1938 году хотел защищаться, хотел воевать. Но вероломные союзники и их пособники в период, когда народ мог победить, не дали ему вступить в бой. Теперь он должен бороться в невыразимо тяжелых условиях. Теперь народ был подобен безоружному человеку, которого раздели донага, кинули на растерзание голодной волчьей стае, а защищаться от них он может только голыми руками. А жертвы? Кто знает, не превысят ли они те, к каким могла бы привести война в 1938 году?

Разве мог бы любящий свой народ человек изменить национальному долгу? Нет! Но буржуазия отстаивает свои интересы и прежде всего — классовые, которым она приносит в жертву все, даже свою родину. Туго набитый карман, собственность для нее дороже, чем судьба народа. Это и есть буржуазная мораль.

Все это я еще и еще раз прочувствовал, читая имена казненных чешских патриотов, «опасных» для германской империи людей. Именно эти списки и беседа с товарищем Горновой убедили меня, что чешский народ не сложил оружия даже в невыносимо тяжелых условиях и что поэтому-то мы непременно должны выполнить свое задание.

Мы бродили по пражским улицам. Время шло, близился полдень, мучительно хотелось есть. В конце концов в Смихове, где нам однажды удалось поесть, мы вновь взяли знакомый нам картофель с овощами. Утолив голод, двинулись дальше. Тонда отправился в Жижков, я — в Нусли. Встретиться условились около шести часов в Карлине, у костела. Там неподалеку жил товарищ Шнейдер.

В Нусельской низине на Яромировой улице я наткнулся на бакалейный магазин с вывеской «Ярослав Ульман». Ба! Да ведь это мой старый знакомый! Друг, с которым я когда-то работал в Комарове. Мы сокрушали вместе с ним старую Австрию, может и теперь он поможет нам? Не раздумывая долго — ситуация мне казалась благоприятной, — я вошел в магазин. Людей там оказалось немного, и, к счастью, был Ярка. Поскольку возле прилавка стояли покупатели, я назвался торговым представителем фирмы «Сана» и попросил его уделить мне время для делового разговора. Он пригласил меня в другую комнату. Там мы быстро поздоровались, и я без обиняков перешел к делу.

— Ярка, — сказал я, — ты помогал мне в тридцать втором и тридцать третьем году, когда наша партия была на полулегальном положении. Обращаюсь к тебе за помощью и теперь. Я знаю, ты не коммунист, но ты чех.

Мгновенье подумав, он ответил:

— Ну что ж, чем смогу, тем и помогу тебе.

Я был уверен, что Ульман не откажет мне, что пойдет навстречу, поэтому коротко объяснил, в каком положении оказался. Не имею ничего: ни жилья, ни денег, ни еды, к тому же я не один.

Ярослав дал мне на четырнадцать дней продовольственные карточки. Кроме того, он снабдил меня еще какими-то консервами, колбасой, короче говоря — отоварил.

— Послушай, Ярка, спасибо тебе, но это не все, — вновь обратился я к нему. — Мне еще нужно какое-то количество крон. Их у меня также нет.

Ярослав не был скуп, он дал мне и денег, пообещав помогать и далее. Он обещал также попытаться отыскать для нас квартиру, но прибавил, что для него это отнюдь не легкая проблема.