Мари-Даниель де Корберон - Интимный дневник шевалье де Корберона, французского дипломата при дворе Екатерины II

Воскресенье, 4.— Маркизе Брэан.

Нет, сударыня, что бы вы ни говорили, я не влюблен. Ну, конечно, я не претендую на полный индифферентизм к красоте и грации, точно так же, как не желаю казаться равнодушным к впечатлению, которое сам произвожу на лица, мне нравящиеся. Но, я вас спрашиваю, разве этого достаточно, чтобы считать меня влюбленным? Это просто некоторого рода кокетство по отношению к вышеупомянутым лицам. Как женщина, вы меня понимаете, конечно и прекрасно знаете, что такое позволительное кокетство, общее нам с прекрасным полом, очень еще далеко от любви. Таковы чувства, сударыня, которые я испытываю к Шарлотте Бемер и Наталье Нарышкиной (я ее буду называть просто Натальей, если придется говорить о ней с вами). В моих отношениях к последней, есть, пожалуй, нечто более пикантное, зависящее от самолюбия, но Шарлотта внушает мне чувство более глубокое, более нежное и более похожее на дружбу. Но есть ведь и другое чувство, хотя более определенное, но и труднее определимое; это чувство также мне знакомо, я его забыть не могу… Это чувство я питаю к вашей сестре, к избраннице, и его я храню в глубине души моей.

Сегодня, сударыня, я вновь нашел друга, оставленного мною в Москве; он сегодня приехал. Это — принц Ангальт. Я нарисую вам его портрет, так как привык искать соотношения между внешним видом и душою лиц, которых люблю; физиономии, по моему, вовсе не случайны. Ангальту 34 года; он среднего роста, но хорошо сложен, очень ловок, обладает благородной, военной осанкой и головою, похожей на голову принца Конде. Лицом он не красив, но лучше всякого красавца, потому что лицо его очень выразительно. Привычка жить в свете сделала его искусным болтуном с женщинами. С вами, сударыня, он был бы более глубок, чем блестящ. В мужской среде он говорит о политике и военном деле, составляющем ремесло, которым он вполне владеет. Такая универсальность делает его годным для всякого общества и всем он нравится. Изучая его характер, я нашел в нем более философского настроения, чем ожидал встретить, более естественности, чем светский человек может сохранить, что и заставляет меня думать о нем, как о человеке, обладающем мужским величием души при впечатлительности и чувствительности нежной женщины.

Я забыл, сударыня, что должен еще дать вам отчет о моем времяпрепровождении. Сегодня я обедал у гр. Потемкина; он нам показывал картинную галерею Императрицы, в которой много картин, но они плохо расположены. Галерея слишком узка, так что не хватает места для того, чтобы хорошо видеть, затем свет идет не сверху, не так, как в Кассельской галерее, а через обыкновенные окна. Между прочим, я нашел там Грезовского Паралитика ; он выцвел, потерял весь эффект и теперь ничего не стоит. Затем нам показали Эрмитаж; это маленькие интимные апартаменты Ее Величества, в которых, во время ее там пребывания, царствуют полнейшая простота и свобода — всякий садится, где хочет; правила свободного поведения написаны даже на особой доске, при входе в Эрмитаж, но они носят такой авторитетный характер, что поневоле должны стеснять свободу. Впрочем, вы знаете, сударыня, что действительность вообще часто замаскировывается иллюзиями. На камине, в одной из комнат Эрмитажа, я с удовольствием увидал мраморный бюст Дидро работы м-ель Колло, ученицы Фальконэ; он очень похож и хорошо выполнен. Рядом с Эрмитажем имеется зимний сад. После осмотра, мы слушали концерт, в котором участвовал знаменитый Ноллэ, приглашенный сюда за 400 р. в год. Игра этого виртуоза удивительна, но он не трогает, и это уж не в моем вкусе.

Для того, чтобы отдохнуть от величия, я отправился вечером к Бемер, где видел г-жу Зиновьеву, у которой мы должны быть в следующий четверг. Была там также некая фон-Визина (von Viesen), молодая женщина, муж которой, по-видимому, очень образован.

Понедельник, 5.— К брату.

Сегодня утром, мой друг, я водил к Фальконэ кавалера Казимо Мари. Статуя ему очень понравилась, а суждением итальянца пренебрегать нельзя. Увидав голову лошади Марка Аврелия, слепок которой стоит в мастерской Фальконэ, тот же итальянец осуждал это произведение искусства, которое столько людей восторженно хвалят. На этот счет я в сущности согласен с Фальконэ, когда у него хватает смелости критиковать античную скульптуру [59] Фальконэ страстно критиковал греческих и римских скульпторов, которые, по его словам, не умели лепить лошадей. Особенно он нападал на голову лошади Марка Аврелия. ; мне хотелось бы только исправить его насмешливый тон, не подходящий к данному случаю.

Были мы на большом званом обеде у гр. Сольмса; видели там двух поляков, приехавших со Штакельбергом, русским послом в Польше, которого недавно сделали графом Римской Империи (Saint-Empire). Один из этих поляков, граф Пшездецкий (Pizedtziecki) — очень достойный молодой человек, а другой граф Унрух (Unruch) — кавалер русского ордена Св. Анны 1-й степени, что уже ясно показывает его образ мыслей. Был еще какой-то камергер, имени которого я не знаю. Сам Штакельберг очень любезен; он обладает светскими манерами и, не смотря на свой малый рост и толстоту, весьма презентабелен.

Среда, 7.— К брату.

Я полон энтузиазма и почтения, мой милый друг! Знаешь ли ты, что я видел, к чему прикасался? К шпаге Петра I! Я видел восковое изображение этого героя, этого великого человека, управлявшего дикарями. Как бы он был удивлен, найдя, что они, за семьдесят три года, так мало подвинулись вперед! Изображение Петра Великого находится в Петербургской Академии Наук, которую он построил. Царь представлен сидящим в том самом кресле, в котором давал аудиенции, и в своей обычной позе — высоко подняв голову, руки на подлокотниках кресла, а на лице выражается величие и энергия, свойственные монарху и гениальному человеку. Изображение, как я уже говорил, вылеплено из воска и моделировано по его трупу. На нем надет парик, сделанный из собственных волос Петра, и голубой, градетуровый, шитый серебром костюм — единственный парадный костюм, который он когда-либо носил, вышитый фрейлинами его двора. Поверх костюма — серебряный пояс; ноги — в красных чулках и в таких грубых башмаках, что наши слуги, в праздник, их бы не надели. Мне показывали будничные его шерстяные чулки, заштопанные на пятках. Я видел также матросский костюм, который Петр носил в голландских корабельных мастерских; и я пожалел Россию за то, что великий ее государь был более властителем, чем философом, и не постарался создать нацию прежде, чем сделать ее цветущею; но в те времена вся Европа заботилась больше о величии, чем о философии; он разделял ошибки своего века: царствование Людовика XIV ослепило и обмануло его.

Я вхожу в такие подробности, милый друг, потому, что считаю важной всякую мелочь, напоминающую и великом человеке. Пойдем далее. В этой Академии, которую я сегодня утром осматривал вместе с Козимо Мари, много различных зал. Мы начали с библиотеки, немножко низковатой. В ней 40 000 томов, из которых 14 600 отняты у кн. Радзивила [60] Карла-Станислава, палатина Виленского, которого Екатерина II ненавидела за любовь к родине. в Польше. Нам показывали первую книгу, напечатанную в Москве в 1562 году. Печатали сами русские; шрифт их довольно чист и краска хороша, но прекрасная, плотная бумага выписана из Англии, как мне говорили. Нам показывали также первую историческую летопись России, написанную одним киевским монахом в конце десятого столетия. В ней встречаются сделанные пером разноцветные виньетки, по красоте рисунка удивительные для того времени, когда искусство было в упадке даже в Италии. Кажется, Жерар, из Министерства Иностранных Дел, перевел ее на немецкий язык. Автором этой летописи, написанной должно быть по-славянски, был монах, по имени Нестор.