Петр Патрушев - Приговорен к расстрелу

Так продолжалось несколько недель.

«Могу ли я применить какой-то гамбит Гамлета к моему дорогому полковнику Адольф-оглу?» — думал я бессонными ночами. — Что он хочет от меня? Как повлиять на него, чтобы добиться освобождения?

Стало ясно, что ситуация опасна. Забудь Неаполь, Вену и Сан-Франциско, сказал я себе. Эти люди вольны распоряжаться твоей жизнью и смертью. И хорошо обдумывай, что собираешься произнести, если хочешь покинуть это место целым и невредимым.

Полковник Адольф-оглу, кажется, был так же разочарован, как и я. Он сообщил мне, что они собираются проверить детали моего побега, тщательно обследовав территорию в поисках доказательств. Где я бросил свои ласты? Не оставил ли что-нибудь еще, что мне больше не было нужно? Могу ли точно указать место, где якобы видел турецкого мальчика после перехода границы?

Много лет спустя одна моя московская знакомая скажет: «Чтобы переплыть незамеченным почти тридцать километров хорошо охраняемой морской границы, прославленному агенту 007 Джеймсу Бонду потребовалось бы немало суперснаряжения — от маленькой подводной лодки до специального термозащитного костюма. О том, что ты сделал в одних плавках и допотопных ластах, можно сказать так: пусть Джеймс Бонд отдыхает!». Немудрено, что турки так упорно не желали мне верить.

Я старался отвечать на вопросы спокойно и настолько детально, насколько это возможно. Игнорировал провокации. Я догадывался, что постоянное неверие и подозрения — часть стратегии полковника, с целью нарушить эмоциональное равновесие узника, сделав его более подверженным ошибкам.

«Однако — холодно произнес полковник, — пока будет проверяться твоя история, мы не хотим, чтобы ты скучал».

И предложил мне написать детальный рассказ, как и почему я уволился из армии, включив в него рисунки и описания военных сооружений, аэропортов и других важных объектов, таких как радары. Профессиональные переводчики в главном управлении разведки переведут мои заметки.

Я почувствовал облегчение. Наконец-то я могу сказать свое слово, и есть надежда, что его переведут и прочтут интеллигентные люди.

Полковник Адольф-оглу отпустил меня движением руки и поднял телефонную трубку. Осетин вручил стопку бумаги для записей. Я увидел на столе потертый томик русско-турецкого словаря и попросил дать мне его на время. Осетин посмотрел с сомнением, но, увидев, что полковник занят телефоном, отдал книжку. Вернувшись в камеру, я в первый раз за много дней почувствовал, что могу сделать что-то полезное, что-то, что могло бы приблизить день освобождения.

К тому времени я сознавал, что турки будут подвергать сомнению каждое мое слово, частью из-за предубеждения, частью из-за простого незнания. Передо мной стояла непростая задача — описать призыв в армию и попытки добиться освобождения от службы по причине «душевной болезни».

Казалось, полковник Адольф-оглу должен быть знаком с понятием пацифизма как основы для сопротивления призыву в армию. Весьма вероятно, что осетин не знал русского термина или турецкого эквивалента этого слова. Я жадно искал его в словаре, который мне дали. Но его там не было!

Стал выискивать и запоминать наиболее употребляемые турецкие слова. Потом решил учить турецкий, хотя бы с помощью словаря и бульварных турецких журналов, которые мне дали. Поставил себе цель запоминать минимум триста новых слов в день. Словарь содержал около тридцати тысяч слов. Примерно на три месяца. Я выучу больше, прислушиваясь на допросах, и буду проверять осетина, чтобы избежать неправильного перевода, который в моем случае может привести к фатальным последствиям.

Я взял первый лист бумаги и написал:

«Август 1961 — призван в армию.

Август-октябрь 1961 — новосибирский армейский спортклуб; затем воинская часть 91060, Новосибирский военный округ.

Октябрь 1961 — декабрь 1961 — новосибирская психбольница; обследование и освобождение от воинской службы с диагнозом «шизофрения, посттравматическая гипертония».

Декабрь 1961 — перевод в томскую психбольницу для «окончательного излечения».

Январь 1962 — побег из томской психбольницы на тайную квартиру. Приобретение документов.

Март 1962 — поездка на побережье Черного моря (Батуми) с намерением побега за границу (Турция).

Апрель 1962 — вступление в абхазскую республиканскую команду пловцов.

Июнь 1962 — побег в Турцию».

В конце как намек полковнику Адольф-оглу, я добавил:

«Дата неизвестна — освобождение из места заключения в Турции с целью иммиграции в любую цивилизованную страну, которая не имеет соглашений по экстрадиции с СССР (предпочтительно: страны Западной Европы, Австралия, США)».

Когда я принес это на следующий допрос, Адольф-оглу окрысился: «Это что за стенограмма? Напишете подробнее!» И отослал меня в камеру.

Пришлось снова взяться за ручку.

«Осенью 1961 года я был призван на военную службу военкоматом города Томска. Из-за моих предшествующих политических и идеологических убеждений, таких как пацифистские установки и общие антиавторитарные устремления…»

Слишком высокопарно. Я перечеркнул последнюю фразу и написал:

«Я был против убийства людей, если это не продиктовано необходимостью самообороны. Полагал, что коммунизм, в том виде как он осуществлялся в Советском Союзе, представлял пародию на провозглашаемые идеалы и в действительности служил только партийным бонзам и их приспешникам…».

Вычеркнул: «только партийным бонзам и их приспешникам» и заменил на: «высокопоставленным членам Коммунистической партии и другим партийным и правительственным функционерам и чиновникам».

Так звучало объективнее.

Но уже написав это, я понял, что вряд ли смогу объяснить вещи подобного рода моим турецким дознавателям. Если у них не было турецкого слова для понятия «пацифизм», они не знают и о Бертране Расселе и уж подавно не знают, с чем едят партийных бонз и их приспешников. Им нужно что-то попроще — бежал от нищеты, бежал от закона.

В окончательном варианте моей «исповеди» полковнику Адольф-оглу я просто написал, что был против службы в армии из-за того, что советская армия творила в Венгрии в 1956 году. Это частично являлось правдой и могло быть косвенно подтверждено рядом известных случаев, когда политические диссиденты попадали в психбольницы или в тюрьму из-за протестов против жестокого подавления венгерского восстания.

Подняв взгляд от моих переведенных записей, полковник Адольф-оглу сурово сказал:

«От тебя требовалось нарисовать схемы аэродромов, радаров и прочих военных объектов, мимо которых ты мог проезжать. Ничего подобного я не вижу. Меня мало интересуют твои политические взгляды или твой опыт пребывания в психиатрическом заведении».