Петр Патрушев - Приговорен к расстрелу

Я запротестовал: откуда мне знать о всяких военных объектах, кроме того, что может видеть любой советский человек, проходя мимо забора с колючей проволокой, ограждающего какие-то таинственные государственные заведения?

«Я же вам объяснил, что я — пацифист, и не хочу, чтобы кто-либо думал, что может выиграть будущую войну. Поэтому даже если бы знал о чем-либо, все равно бы вам не сказал».

Осетин посмотрел на меня с ужасом. Он не собирался переводить эти слова, желая защитить от гнева полковника. И я не мог ничего сделать, чтобы он заговорил.

«Ну, так ты расскажешь о своем пребывании в армии? Опиши твою воинскую часть и ее местоположение».

«Я могу спеть вам тюремные песни, которые мы пели в нашем подразделении».

Осетин что-то залепетал, снова неточно переводя и — я уверен в этом — прикрывая меня от Адольф-оглу.

Следующий вопрос удивил меня.

«Какого цвета крыша больницы, в которую, по твоим словам, тебя поместили? Из какого материала сделана?»

Он, очевидно, не верил ни одному слову из того, что я говорил или писал. Возможно, у них была какая-то информация о психиатрической клинике № 333 в Новосибирске.

Я не мог сдержаться и произнес с досадой: «Даже в России я не был способен летать над крышами».

На этот раз осетин вынужден был перевести то, что я сказал. Лицо полковника Адольф-оглу побагровело, стало почти апоплексическим.

«Ты скажешь все, что знаешь. Если же нет, ты никогда, повторяю, никогда не выйдешь отсюда». Он схватил мои записки.

«Хватит чепухи. Если ты будешь плохо себя вести, мы выведем и расстреляем тебя, как собаку, и никто тебе не поможет, даже твой КГБ. Понял?»

Да, я понял. Спасибо, Адольф-оглу. Уж от кого, а от КГБ я не ждал помощи.

Допросы продолжались, как мне казалось, бесконечно, хотя прошло всего несколько месяцев. Я бы потерял счет времени, не будь у меня турецкого календаря, который я вырвал из выданного мне для чтения популярного журнала, чтобы отмечать в нем дни. Уставая от рутины допросов и раздумий в моей маленькой клетушке, я становился все более раздражительным и подавленным. Ночью терял сон и временами чувствовал, что турки сознательно пытаются привести меня в состояние полного нервного истощения.

Однако бывали и маленькие развлечения, вроде того, что мне удалось загипнотизировать Кемаля. Этот офицер время от времени подменял полковника Адольф-оглу. Они, видимо, играли в традиционную игру «хороший — плохой». Кемаль всегда предлагал мне сигарету и иногда ракию. Он получил образование во Франции, говорил по-немецки. Казалось, этот офицер искренне интересовался мной и, то ли согласно своей роли, то ли в силу врожденного дружелюбия, рассматривал все происходящее как скверную шутку. «Тебе просто надо пройти через эту игру, которую некоторые из моих коллег принимают слишком всерьез», — как бы намекал он мне своим поведением. Однажды Кемаль пришел, страдая от сильной зубной боли. Я предложил с помощью гипноза избавить его от нее. Он согласился. Зубную боль мы у него сняли успешно. Как ни смешно, но потом я понял, что даже такая мелочь грозила обернуться против меня, поскольку у людей менее образованных, чем Кемаль, возбуждала подозрения, что я использую навыки, полученные в разведшколе.

Несколько дней спустя полковник Адольф-оглу пришел на допрос в особенно дурном расположении духа. Должно быть, у него были осложнения с начальством или какие-то другие неприятности. Я полагаю, что ему, как и мне, тоже надоела вся эта затянувшаяся история с моими допросами. Расстраивало, что нет результатов, которых он ожидал, несмотря на то, что испытал на мне все приемы, описанные и не описанные в инструкции. В этот день Адольф-оглу буквально дымился от ярости.

Он пытался вновь загнать меня в угол, выкапывая каверзные вопросы из ставшего уже объемным дела. В какой-то момент полковник начал стучать кулаками по столу, брызгая на меня слюной, поливая бранью на турецком языке, который я к тому времени начал понимать. И снова среди проклятий и ругательств был «джасус». Показалось, что он готов напасть на меня. Я поднял руки, пытаясь защититься. Полковник, видимо, решил, что я хочу напасть на него. Он вызвал охранников из коридора, которые сильно меня поколотили.

Стало ясно, что дело дошло до опасного предела. Нужно было что-то срочно предпринять, чтобы спасти свою шкуру и обрести какую-то надежду на освобождение. Так же, как и в психбольницах России, в этой стране разбитых зеркал я искал тактику, которая опиралась бы на понимание психологии моих мучителей.

Я пришел на следующую встречу с полковником спокойным и полным самообладания. И честно сказал ему, что очень устал от всей этой игры и хочу облегчить ситуацию, как для него, так и для себя. И хотя я не шпион, но готов признаться, что являюсь шпионом, чтобы довести дело до завершения, любого завершения. Мы вместе с ним, используя его знания в технике разведки, создадим правдоподобный сценарий о годах моего обучения в некоей разведшколе. В результате он получит повышение, а я — столь необходимый мне отдых. Я видел, что переводчик-осетин, с которым я иногда тайком обменивался анекдотами и который явно испытывал ко мне симпатию, был на грани слез, когда переводил мое «признание». Он воспринимал все это очень серьезно и предполагал, что я обрекаю себя на верную гибель.

Полковник Адольф-оглу немедленно успокоился и начал смотреть на меня вопрошающе, постукивая пальцами по столу. Я надеялся, что моя игра сработает. Это и в самом деле была большая игра, рассчитанная на то, чтобы заставить его поверить, будто я достиг своего предела, и любые дальнейшие допросы бесполезны. Но он мог ведь принять мое «признание» за чистую монету. Или же за очередную уловку хорошо тренированного разведчика, а это могло привести к опасным последствиям, таким как более изощренные допросы, а то и пытки.

Наконец, он взял мое досье и вышел из комнаты.

Меня оставили в покое на несколько дней. Я терзался сомнениями. Сам факт, что меня не трогают, показывал: моя тактика как-то работает. И по мере того как проходили дни, укреплялась надежда, что дела движутся к лучшему.

И, действительно, мне стали давать свежие фрукты, а охрана стала как будто снисходительней.

Примерно через неделю допросы возобновились. Однако после моего так называемого «признания» произошло заметное изменение в их тоне.

Разговоры стали поверхностными, как будто нужно было заполнить какие-то мелкие пробелы в моей истории. Меня больше не терзали. Все, что я говорил, принималось.

Большинство допросов теперь проводил Кемаль, который чаще всего был учтивым и дружелюбным. Хотя к тому времени я уже мог кое-как изъясняться по-турецки, все же должен был говорить через переводчика, чтобы записи были официальными.