Петр Патрушев - Приговорен к расстрелу

Я кипел от негодования, читая эти книги и статьи. И окончательно понял, что принял правильное решение. Годы нужды и опасностей, проведенные в стране двойных стандартов и Большой Лжи, завершились логично и неизбежно. Все муки и унижения, которые пришлось перенести в турецкой тюрьме, оправдывались тем, что я избежал судьбы, ожидавшей меня в Советском Союзе.

Прошел еще один месяц допросов. Я жадно читал книги и журналы в своей комнате, практиковался в турецком языке, мечтал об освобождении. Теперь у меня не было сомнений, что оно не за горами.

Мой побег был чересчур необычен, и это вызывало недоверие. Намного позднее я узнал, что мой проплыв был единственным успешным проплывом пловца-одиночки за долгие годы. Во всех других попытках пересечь границу по морю были замешаны плавсредства или посторонняя помощь. Сколько несчастных пловцов поглотило Черное море, а сколько отбыло сроки в лагерях или отсидело в дурдомах? Когда-нибудь и эта статистика будет собрана и опубликована. В любом случае, турки и так во все времена подозрительно относились к своим русским соседям. Слишком много войн, пограничных конфликтов, битв за сферы влияния. Борьба за власть, территории и колонии осложнялась религиозным конфликтом, который шел из далеких византийских времен. И турки, естественно, имели право быть подозрительными в отношении советской разведывательной машины, управляемой КГБ.

Но главным камнем преткновения, судя по всему, стало мое собственное упорство, отвращение к произнесению политических банальностей и обвинений, которые ожидались от беженца. Да и отказ дать хотя бы скудную информацию военного характера, которой я случайно мог владеть, тоже приводил в ярость турецких военачальников. Ожидалось, что я буду скромным просителем политического убежища. Иметь свои собственные взгляды и отстаивать их в моем положении казалось непростительным.

Примерно через месяц меня поместили в одну комнату с беглецом из Болгарии. Поначалу я полагал, что он — «наседка», наподобие моего соседа в батумском общежитии. Но вскоре настороженность прошла. Тодор был дружелюбным, может быть, слегка наивным беженцем из маленькой болгарской деревни вблизи турецкой границы. Кажется, у него случились нелады с законом за какое-то незначительное нарушение. Из его рассказов о материальных трудностях стало ясно, что причины его побега, в основном, экономические.

Через несколько дней после нашего поселения с Тодором я увидел на столе допрашивавшего меня офицера досье с английским текстом. Были ли американцы тайно причастны к работе с перебежчиками? Где взяли турки те русские книги, которые давали читать?

Как и в Эрзуруме, когда дело двигалось к концу, допросы стали поверхностными. Турки, казалось, совсем потеряли интерес ко мне и перестали делать ставку на прежние версии по поводу шпионской деятельности. У них явно оставалось мало шансов на служебное продвижение за поимку советского шпиона.

Однажды во время второго месяца пребывания в Стамбуле мне было велено снова переодеться в гражданскую одежду. Опять завязали глаза и вывезли, как я догадывался, в направлении, обратном тому, по которому привезли.

Когда повязку сняли, я оказался перед большим зданием в центре Стамбула. Это было Би-ринджи Шубеси, главное управление турецкой полиции. Меня провели в комнату и оставили ждать.

Вошел маленький смуглый человек и произнес приветствие на ломаном, но понятном русском. Он представился как Решат Бей, начальник лагеря для перемещенных лиц. Турецкий офицер вручил ему небольшой пакет с моими документами.

Я свободен!

Джип привез меня к воротам неприметного дома с лужайкой, покрытой сухой травой. Дом выглядел заброшенным.

Так осенью 1962 года я оказался в лагере для беженцев в пригороде Левент в окрестностях Стамбула.

Дом в Левенте был местом, где размещали беженцев из стран восточного блока (в основном, из Советского Союза, Болгарии, Югославии и Венгрии), чтобы они дожидались получения иммиграционных виз в Америку, Швецию, страны Западной Европы и Австралию.

Мы не имели гражданства и были практически вне закона. Турки нас не хотели. Да и никто из нас не хотел оставаться в Турции. Процесс получения визы мог длиться месяцами, а то и годами. Среди нас был пожилой венгр, которого не хотела принять ни одна страна. Он находился здесь со времени конца венгерского восстания в 1956 году. И однажды получил выездную визу — прямо на небеса. Старик повесился на веревке, которой перевязывали посылки, присылаемые нам по американской программе поддержки беженцев.

Однако мрачные предчувствия не посещали меня, когда я входил в дом. После нескольких месяцев одиночного заключения у турок и почти волшебного спасения от, казалось, неотвратимой гибели или заточения в застенках КГБ, жизнь в Левенте стала глотком свободы.

Лагерь для перемещенных лиц в Стамбуле был на самом деле обычным домом в пригороде, окруженном лужайкой с пустырем и небольшим пересыхающим ручьем позади него. Заведовал им Решат Бей, а финансирование осуществлялось несколькими благотворительными организациями. Обитатели лагеря не имели документов, поскольку они ожидали визы для выезда в страны, к которым они обратились. Им не разрешалось покидать территорию лагеря без разрешения или оставаться на ночь где-либо еще. Во всем остальном они были свободны.

Среди перемещенных лиц в лагере жили несколько болгар, венгров, один армянин и четверо русских, включая меня.

Вначале я остерегался и ни с кем много не говорил. Но вскоре начал понимать, что хотя турки и присматривали за лагерем через Решат Бея, который регулярно докладывал полиции о происходящем в Левенте, власти на самом деле просто хотели избавиться от нас как можно скорее.

Я быстро подружился с Саркисом, армянином, сбежавшим через советско-турецкую границу по суше в районе Еревана. Своим успехом об был обязан невероятному стечению обстоятельств: он случайно попал на участок границы, где проходили ремонтные работы, и смог прокопать проход под колючей проволокой, обойдя сигнализацию тревоги.

Невысокого роста, сухой и жилистый, с живым темпераментом, он был чрезвычайно общителен и, как я вскоре узнал, прекрасно ориентировался в обстановке. Саркис неплохо говорил по-турецки. Родился в Бейруте, но вернулся в Армению с семьей и только лишь для того, чтобы узнать, что ненавидит ограничения, которые ему там навязывались. У него не было особых политических убеждений. Он хотел вести беззаботную жизнь на Западе, подобную той, которую помнил по своему бейрутскому детству. Турки допрашивали его всего пару недель. Саркис, по крайней мере при мне, не упоминал о вековой вражде между армянами и турками и никогда не говорил о резне армян в 1915–1918 годах.