Петр Патрушев - Приговорен к расстрелу

Би-Би-Си пыталась привить нам стандарты объективности, учила нас технике сбора информации и ведения интервью. Спустя гдд я начал делать собственные программы: очерки о жизни в Англии, «студенческой революции», обзоры театральных постановок и спортивных событий. Особенно нравилась работа над юмористически/л и сатирическим радиожурналом, который мы назвали «Тот самый журнал» (в память о многих провалившихся попытках создать нечто подобное на Би-Би-Си). Я работал над ним вместе с молодым Володей Родзянко (сыном отца Владимира Родзянко — ведущего религиозные передачи на Би-Би-Си в течение многих лет), Димой Изотовым, спортивным корреспондентом Би-Би-Си и Колей Рытьковым, актерские способности которого нам очень пригодились. Мы творили что-то вроде знаменитого английского «Гун» шоу, с музыкой, шутками, злой сатирой, скрытой под маской театра абсурда. Все это так отличалось от обычных советских представлений о каких-то злопыхателях на иностранном радио (классически нарисованных Кукрыниксами), служащих рупором империалистов, которым они продались за тридцать сребреников.

Володя Родзянко оказался вовлеченным в побег балерины Натальи Макаровой в 1970 году. У них завязался роман, Володя бросил жену (тоже балерину в прошлом, но из Южной Африки) и переехал с Макаровой в Америку, попытавшись стать ее менеджером. Но очень скоро она нашла себе настоящего менеджера, а потом и мужа. Что случилось с Володей дальше, не знаю. Помню только, что его отец публично просил свою паству в эфире «молиться за моего грешного сына».

Еще одним громким перебежчиком был Анатолий Кузнецов (автор известной книги «Бабий яр»). Он пришел ко мне вскоре после своего побега, как только его отпустила английская разведка, охранявшая его (и не напрасно: вспомним, как Григорий Стоянов, сотрудник болгарского отдела Би-Би-Си был убит в 1978 году уколом отравленного зонтика). Я помню Анатолия очень напряженным. Он рассказал, что тоже задумывал переплыть из Батуми (сколько людей пытались уйти этим путем, не счесть — есть истории о Пушкине, Есенине, даже Леониде Утесове!). Хотел использовать акваланг, но вовремя передумал. Я объяснил, что у него не было никаких шансов на успех. Умер Анатолий в сорок девять лет от сердечного приступа, непонятно чем вызванного. Я до сих пор помню его огромную кошку, сидящую на подоконнике его лондонской квартиры.

Он показался мне очень одиноким в эмиграции и не нашедшим своего места в новом мире.

После нескольких месяцев работы на Би-Би-Си мне удалось полностью побороть страх перед микрофоном. Как оказалось, мой голос имел высокую «полетность» и тембр, который пробивал глушение. Меня стали звать на наиболее ответственные записи. Единственным человеком с большей пробивной способностью голоса была Елена (фамилию забыл), которую прозвали «Иерихонской трубой». У нее был сильный голос, и она смеялась, рассказывая, как часто торговцы принимают ее по телефону за мужчину. Вместо конфузливых объяснений, она обычно просто говорила, что «за покупкой придет моя жена».

Атмосфера на Би-Би-Си была непринужденной, теплой. Случались казусы, как, например, когда я записывал с Колей Рытьковым передачу об английских скачках, и он, не заметив, что магнитофон продолжает крутиться, вдался в длинную дискуссию о том, почему на скачки нельзя пускать жеребцов. Передача пошла ночью. Ночными сменами заведовали обычно машинистки, которые просто подавали сигнал технику в студии, когда надо пускать новую пленку. Наутро бедная тетя Оля в ужасе рассказывала нам о нецензурных вещах, которые пошли в эфир, пока она не догадалась перейти на музыку.

Мне тоже иногда приходилось вести ночные смены, когда требовалась подача свежих новостей, как, например, во время кризиса в Чехословакии. В Буш-хаузе, где находилась Би-Би-Си, была своя маленькая гостиница для ночных смен. Старые сотрудники-англичане рассказывали нам, как они практически баррикадировались в студиях во время Суэцкого кризиса, когда правительство хотело оказать нажим на Би-Би-Си, придерживавшейся слишком нейтральной позиции.

В мои годы на Би-Би-Си русским отделом заведовали грамотные и талантливые люди, такие как Мэри Ситон-Уотсон (дочь знаменитого советолога Хью Ситона-Уотсона, преподававшего в Лондонской школе экономических наук) и Гордон Клаф, ставший потом звездой английского телевидения. Ряды штатных и внештатных сотрудников пополняли выпускники лучших английских университетов. Некоторые из них, например, Майкл Скаммелл стали потом видными переводчиками и писателями. С такими людьми было приятно и интересно работать. Мы жадно поглощали дары культурной среды, в которую попали, и старались передать хоть что-то из нее нашим слушателям на Родине.

Рутину скрашивала и возможность поработать в студии с интересными людьми. Однажды мне пришлось провести около трех часов в студии с актрисой Ванессой Редгрэйв, которая сама хотела прочитать по-русски письмо протеста против суда над Синявским и Даниэлем. Она явилась на Би-Би-Си в прозрачной кофточке, чуть не вызвав кондрашку у чопорного швейцара на входе. Практически не говоря по-русски, она все-таки смогла заучить, повторяя за мной каждое слово, текст письма и прочитать его в эфир.

Помню также смешной эпизод при озвучивании фильма Тони Ричардсона «Айседора Дункан». Меня пригласили на запись как консультанта. Для озвучивания были наняты кем-то по блату люди, плохо говорившие по-русски. Несколько слов в народной песне, которую они напевали, могли звучать как нецензурная брань. Когда я сказал об этом Ричардсону, он очень ругался, ибо пришлось заново записывать сцену.

Большинство англичан на Би-Би-Си любили Россию и сохраняли идеалистические взгляды в отношении своего долга по отношению к своим слушателям — доносить до них наиболее просвещенные взгляды и мнения из Англии.

Со временем мой медовый месяц с Англией и Би-Би-Си подошел к концу. Я начал ощущать пределы журналистской свободы, какими бы мягкими они ни были. Конечно, никакой грубой цензуры не было. Мы могли передавать по радио письма Светланы Аллилуевой, дочери Сталина, несмотря на просьбу со стороны Форейн Офис отложить это во время визита британского министра иностранных дел в Москву.

Однако британское чувство уместности, пусть более изощренное, чем цензура, в конечном счете, диктовало, какие вопросы были разрешены, а какие нет, так же как и общий тон дискуссий. Существовали некие неприкасаемые священные коровы: королевская власть, колониальное прошлое, расслоение британского общества, проблемы Северной Ирландии. Это лишь немногие примеры тем, в освещении которых надо было быть очень осмотрительным. (Мне, например, не разрешили поехать в Белфаст за материалом о конфликте в Северной Ирландии, несмотря на неоднократные просьбы.). Мы часто должны были иметь дело с информацией из вторых рук, переводя сообщения британских журналистов и комментаторов. В конечном счете, британцы нам в некоторых отношениях не доверяли. Единственно кому позволялось делать прямые комментарии, были особо матерые журналисты, такие как Анатолий Гольдберг. Этот старый лис мог создать гибридный жанр комментария, казавшийся столь же личным и многообещающим, как «Письма из Америки» Элис-тера Кука. Даже в среде самих британцев всякое реальное критическое расследование ограничивалось определенными рамками. Любое «сенсационное» расследование запретных тем, как намекали главные СМИ, не заслуживало серьезного рассмотрения.