Уолтер Айзексон - Бенджамин Франклин. Биография

Со смирением также возникли сложности. «Не могу похвастаться большим успехом в подлинном достижении этой добродетели, но я доволен своими успехами в подражании ей», — писал он, вторя тому, что сказал о демонстрации трудолюбия, когда перевозил в телеге бумаги по улицам Филадельфии. «Возможно, из всех наших природных страстей сложнее всего подчинить гордыню; скрывайте ее, боритесь с ней, свалите ее с ног, душите ее, умерщвляйте, как угодно вашей душе, — она все равно останется жива и будет то и дело выглядывать наружу и демонстрировать себя». Сражение с гордыней увлекало и забавляло его всю оставшуюся жизнь. «Вы, вероятно, часто увидите следы гордыни в этой истории. Поскольку даже если бы я мог представить себе, будто полностью преодолел ее, скорее всего возгордился бы своей скромностью».

И действительно, он всегда будет с некоторой гордостью говорить о своем проекте морального усовершенствования. Пятьдесят лет спустя, флиртуя с дамами во Франции, он вытащит на свет доски из слоновой кости и станет красоваться своими добродетелями, да так, что одного из его французских друзей осчастливит одно лишь прикосновение к «этому драгоценному буклету» [109].

План по достижению добродетелей в сочетании с религиозными взглядами, которые Франклин сформулировал в то же время, заложили фундамент его пожизненных убеждений. Они основывались на практическом гуманизме и вере в благоволящего, но далекого Бога, лучшее служение которому заключалось в доброжелательности к ближним. Идеи Франклина так никогда и не созрели до того, чтобы стать глубокой этической или религиозной системой. Он сконцентрировался скорее на понимании добродетели, а не на милости Господней, а его убеждения основывались больше на идее полезности, чем на религиозности.

В его взглядах оставались некоторые пережитки пуританского воспитания (склонность к экономии, отсутствие притворства, вера в то, что Бог ценит трудолюбивых). Но он отделил эти идеи от пуританских верований, связанных со спасением избранных, а также от других убеждений, которые не считал полезными для улучшения поведения человека в миру. Его жизнь, как отметил ученый из Йельского университета А. Уитни Гризвольд, показывает, «чего можно достичь, отделив пуританские традиции от пуританских верований».

Он также был намного менее ограниченным во взглядах, чем Коттон Мэзер или другие пуритане. И в самом деле, Франклин подшучивал над профессиями, связанными с верой, но приносившими мало пользы в светской жизни. Как пишет А. Оуэн Элдриж, «пуритане были известны постоянным самокопанием, волнениями о грехах, подлинных или мнимых, и мучениями относительно неопределенности спасения. У Франклина вы не найдете подобного анализа. Можно тщательно изучить его работу от первой до последней страницы — и вы не обнаружите ни единого признака религиозной тревоги» [110].

Аналогично он не видел смысла в сентиментальной природе романтической эпохи с ее акцентом на эмоциональность и вдохновение. Романтизм начал свое шествие вначале по Европе, а затем по Америке во второй половине жизни Франклина. В результате его будут критиковать такие представители романтизма, как Китс, Карлейль, Эмерсон, Торо, По и Мелвилл [111].

Вместо этого Франклин идеально соответствует образу Просветителя, действующего в век Разума, — и в этой области он действительно стал первым великим представителем Америки. Движение Просвещения, возникшее в Европе в конце XVII века, характеризовалось акцентом на разум и обозримый опыт, недоверием к религиозным догмам и традиционным источникам, а также оптимизмом относительно образования и прогресса. К этому перечню Франклин добавил элементы собственного практицизма. Он был способен (как подметили романист Джон Апдайк и историк Генри Стил Коммаджер наряду со многими другими авторами) ценить активность, присущую пуританской вере, и отделять ее от жесткой догмы таким образом, чтобы она могла процветать в атмосфере просветительского свободомыслия [112].

В трудах, посвященных религии, созданных на протяжении последующих пяти десятков лет, Франклин редко демонстрировал горячность. Так было по большей части из-за того, что он ощущал тщетность борьбы с теологическими доктринами, по которым у него не было эмпирических данных и, таким образом, не имелось рационального основания для формулировки определенного мнения. Вместо этого ему предстояло поймать удары молнии, упавшие с райских высот, с помощью воздушного змея и тщательно изучить их.

Таким образом, он оказался проповедником толерантности. Он чувствовал, что обилие богословских споров вызывает брожение в обществе, а попытка удостовериться в божественных фактах все равно остается за пределами возможностей смертного человека. Он также не считал подобные занятия общественно полезными. Цель религии в том, чтобы сделать людей лучше и улучшить общество, и любое вероисповедание или убеждение, которое этому способствовало, было ему по душе. Описывая в автобиографии свой проект по моральному усовершенствованию, он заметил: «В нем не было следа отличительных убеждений, принадлежащих конкретному вероисповеданию. Я намеренно их избегал, поскольку совершенно убежден в полезности и превосходстве собственного метода, а также в том, что он может оказаться полезен людям любого вероисповедания. Я собирался рано или поздно опубликовать его. Излагая свой метод, я бы не публиковал ничего, что могло бы создать предрассудки против человека или вероисповедания».

Эта простота в убеждениях Франклина должна была повлечь за собой насмешки над ним со стороны снобов и несоответствие канонам основательной философской системы. Альберт Смит, который в XIX веке собрал все выпуски газеты Франклина, объявил: «Его система взглядов никогда не выходила за рамки скромных сентенций, построенных на мирском благоразумии». Но Франклин и сам признавал, что его религиозные и этические взгляды не основывались на глубоком анализе метафизических размышлений. Вот что он заявил своему другу на более позднем этапе жизни: «Огромная доля неопределенности, которую я обнаружил в метафизических рассуждениях, вызвала во мне отвращение, и я бросил подобного рода чтение и учение, которое другим кажется удовлетворительным».

Более удовлетворительной, чем метафизика, или поэзия, или экзальтированные романтические тенденции, была способность смотреть на происходящее с прагматичной и практической точки зрения. Имелись ли благотворные результаты? Для него существовала связь между гражданской и религиозной добродетелью, между служением ближним и славлением Бога. Ему не было стыдно за простоту своих взглядов. Он объяснял эту позицию в ласковом письме к жене: «Бог очень добр к нам. Давай же… выкажем Ему свою благодарность, продолжая делать добрые дела ближним» [113].