Уолтер Айзексон - Бенджамин Франклин. Биография

«Думаю, мадам, — многозначительно ответил Франклин, — что следовало бы найти для генерала Хау более почетную миссию».

Затем лорд Хау достал лист бумаги с текстом и спросил, знакомо ли его содержание Франклину. Это был экземпляр «Тезисов к дискуссии». Франклин сказал, что его роль в составлении этого документа должна сохраняться в тайне, но он охотно признает свое авторство. Хау ответил, что «был огорчен», узнав, что предложения составлены Франклином, потому что нет никакой надежды на то, что правительство согласится их принять. Он настоятельно посоветовал Франклину пересмотреть предложения и составить новый план, «который оказался бы приемлемым». Миссис Хау могла бы переписать его своей рукой, так что авторство Франклина осталось бы в тайне. Если бы Франклин сделал это, намекнул лорд Хау, то мог бы «рассчитывать на получение любой награды, предоставление которой находится во власти правительства». Такая неявная попытка подкупа возмутила Франклина. «Для меня это было то, что французы называют „плевком в суп“», — отмечал он позднее. Тем не менее он продолжал доверять Хау и решил подыграть ему. «Мне нравилась его манера общения, — признавался он, — и я был склонен ему доверять».

Документ, доставленный на следующий день миссис Хау, не содержал серьезных уступок. Вместо этого в нем более четко формулировалась позиция Америки и заявлялось о необходимости «крепить дружественный союз». Хотя переговоры с Хау продолжались на протяжении всего февраля, поддерживаемые главным образом надеждами адмирала на назначение эмиссаром в Америку, они так и не продвинулись ни на шаг вперед к взаимоприемлемому результату.

Тем временем Франклин принимал участие в ряде других тайных переговоров и консультаций, в том числе и с лордом Чатемом. Бывший премьер-министр пригласил его в свой загородный дом, чтобы познакомить с несколькими предложениями, которые планировал представить парламенту, а затем сам заехал к нему на два часа на Крейвен-стрит для продолжения дискуссии. Посещение лордом Чатемом скромных меблированных комнат Франклина — все это время его экипаж стоял на виду у всей улицы — вызвало настоящий переполох в ближайших кварталах. «Приезд такого выдающегося человека по столь важному делу немало польстил моему тщеславию», — признавался Франклин. Это событие оказалось особенно приятным, потому что пришлось в точности на первую годовщину унижения Франклина в Кокпите.

Компромисс, предложенный Чатемом, в то время как они с Франклином сидели в маленькой гостиной в доме миссис Стивенсон, позволил бы парламенту регулировать торговлю в империи и посылать войска в Америку. Но лишь легислатуры колоний имели бы право вводить налоги, а Континентальному конгрессу придавался бы официальный и постоянный статус. Хотя Франклин и не одобрил всех предложенных деталей, охотно согласился поддержать план, который Чатем собрался представить палате лордов 1 февраля.

Чатем красноречиво изложил суть своих предложений, и лорд Дартмут от имени правительства назвал их «очень серьезными и значительными и поэтому требующими дополнительного рассмотрения». На тот момент Франклину казалось, что все его тайные переговоры и лоббистские усилия способны принести плоды.

Затем взял слово лорд Сэндвич, который как первый лорд адмиралтейства проводил жесткую линию в вопросах отношений с колониями. В «неистовой, гневной» речи он раскритиковал проект Чатема, а затем избрал мишенью Франклина. Невозможно поверить, сказал он, что план вышел из-под пера английского пэра. Напротив, он показался ему творением кого-то из американцев. Франклин пересказывал потом эту сцену: «Повернув лицо ко мне, [он] сказал, что видит перед собой человека, составившего этот план, одного из самых злобных и опасных врагов, которых когда-либо имела Британия. Это заставило многих лордов обратить на меня взор, но… я хранил невозмутимое выражение, как если бы мои черты были вырезаны из дерева». Чатем ответил: план составлен им, но он не стыдится того, что консультировался с «человеком, превосходно знакомым со всеми американскими делами, с джентльменом, на которого делались намеки и так несправедливо бросалась тень». Затем он воздал хвалу Франклину как человеку, «которого вся Европа глубоко уважает за знания и мудрость и ставит в один ряд с нашими Бойлями и Ньютонами, который является гордостью не только английской нации, но и всего человечества». Франклин позже написал сыну, возможно, в его скромности содержалась и толика притворства: «Труднее вынести такой непомерный комплимент, чем в равной степени непомерное оскорбление» [347].

Но Чатем не только не был у власти, но и пытался действовать вопреки политической конъюнктуре. Дартмут быстро взял другой тон и согласился с лордом Сэндвичем, что билль в том виде, в каком он представлен, необходимо немедленно отклонить. «Билль Чатема, — писал Франклин другу в Филадельфию, — рассмотрен с тем же пренебрежением, какое могло быть проявлено к балладе, представленной пьяным грузчиком» [348].

В течение нескольких следующих недель Франклин участвовал в бурной череде новых встреч во имя спасительного компромисса. Но к началу марта 1775 года, когда он наконец-то подготовился к отъезду из Англии, его терпение закончилось. Он написал дерзкое обращение к лорду Дартмуту с требованием выплаты Британией компенсаций за блокаду Бостонской гавани. Когда он показал его своему другу и компаньону по проекту получения земельного участка Томасу Уолполу, тот «попеременно посмотрел на лист бумаги и на меня несколько раз, будто опасаясь, не сошел ли я с ума». Франклин взял себя в руки и решил не передавать Дартмуту текст.

Но зато Франклин сыграл некоторую роль при одной из последних и наиболее красноречивых попыток обрести мир. Он провел 19 марта в обществе выдающегося философа и оратора партии вигов Эдмунда Бёрка. Через три дня Бёрк произнес в парламенте свою знаменитую, но оказавшуюся бесполезной речь «О примирении с Америкой». «Великая империя и мелкие умы плохо сочетаются друг с другом», — провозгласил он.

Однако в тот момент Франклин уже находился на борту почтово-пассажирского корабля, двигавшегося на запад от Портсмута. Он провел свой последний день в Лондоне вместе со старым другом и коллегой-ученым Джозефом Пристли. Люди, плохо знавшие Франклина, писал Пристли, иногда находили его человеком замкнутым и даже холодным. Но в тот день, когда они обсуждали возможную войну и газетные статьи, он был эмоционален до крайности. Временами ему на глаза наворачивались слезы, из-за которых он не мог читать [349].