Уолтер Айзексон - Бенджамин Франклин. Биография

Пятого июля Дикинсон провел через конгресс обращение к королю, получившее название Петиции оливковой ветви. Объясняя все беды вероломными происками «надоедливых» и «вводящих в заблуждение» министров, депутаты «умоляли» короля спасти Америку. Конгресс также принял декларацию, объяснявшую, почему необходимо взяться за оружие. В ней утверждалось: «Мы не имеем в виду распустить союз, который так долго и так успешно существовал между нами и который мы искренне хотим видеть обновленным».

Франклин, как и другие делегаты, согласился подписать Петицию оливковой ветви ради сохранения единства. Но в тот же день публично сделал свои собственные мятежнические заявления. Средство, которое он для этого выбрал, был довольно странным — письмо старому лондонскому другу и коллеге-печатнику Уильяму Страхану. Не обращаясь более к нему «дорогой Стрейни», он писал в приступе холодной и расчетливой ярости:

Мистер Страхан,

Вы являетесь членом парламента и принадлежите к тому большинству, которое обрекло мою страну на уничтожение. Вы начали жечь наши города и убивать наших людей. Посмотрите на свои руки! Они обагрены кровью ваших родственников! Мы с вами долгое время были друзьями, но теперь вы мой враг, а я — ваш,

Что сделало это знаменитое письмо особенно примечательным, так это то, что Франклин позволил опубликовать и распространять его — но так и не отослал адресату. Вместо этого оно было использовано как ловкое средство демонстрации его чувств к американским собратьям. Двумя днями позднее Франклин написал Страхану другое, более мягкое письмо, которое и отправил в Лондон. «Слова и аргументы теперь бесполезны, — писал он скорее с сожалением, чем с гневом. — Все идет к разрыву». Он не отправил более гневную версию письма — и он не сохранил среди бумаг его более мягкую версию [356].

(Франклин перестал поддерживать тесные дружеские отношения со Страханом, который четырьмя годами ранее заявил: «Мы разные, но мы не расходимся во мнениях». В тот самый день, когда Франклин писал свое неотправленное письмо, Страхан писал ему из Лондона, сокрушаясь, что разгорающаяся война приведет в конце концов к «уничтожению целостности наиболее славной из когда-либо существовавших структур светского и религиозного правления». Они продолжали переписываться в 1775 году, причем Страхан просил Франклина вернуться в Англию «с предложениями компромисса». Франклин ответил в октябре предложением о том, чтобы Страхан «направил нам предложения справедливого мира, если вы выберете его, и никто не будет готов более, чем я, поддерживать их, так как я взял себе за правило не смешивать личные обиды с общественной деятельностью». Он подписал свое письмо так же, как Страхан свое: «Ваш преданный и покорный слуга». Год спустя, когда Франклин прибыл в Париж в качестве посланника Америки, он получил в подарок головку стилтонского сыра, которую Страхан прислал ему из Лондона [357].)

Седьмого июля Франклин написал еще двум близким английским друзьям. В послании к епископу Шипли он резко выступал против применявшейся англичанами тактики настраивания рабов и индейцев против колонистов, а затем извинялся за гневный тон своего письма. «Если спокойный и флегматичный от природы человек может настолько разгорячиться в позднем возрасте, способном остудить самые горячие чувства, то именно сейчас вы имеете такого человека, в настоящее время близкого к бешенству» [358].

В письме к Джозефу Пристли он жаловался, что Петиция оливковой ветви обречена. «Мы привезли очередную смиренную просьбу короне, чтобы дать Британии еще один шанс, еще одну возможность вернуть дружбу колоний. Исполнить ее, я полагаю, у британской короны не хватит разума, и поэтому делаю вывод, что она потеряла колонии навсегда». В письме к Пристли содержалось также краткое описание рабочего дня Франклина и разговор об экономии в американских колониях:

Мое время никогда еще не использовалось так полно. В шесть часов утра я заседаю в комиссии по безопасности, куда меня назначила Ассамблея для приведения провинции в состояние обороны; в комиссии работаю до девяти, после чего отправляюсь на заседания конгресса, которые продолжаются до четырех часов дня… Бережливость и трудолюбие принимают здесь очаровательные формы. Джентльмены, которые прежде заказывали по два-три блюда, гордятся теперь тем, что съедают просто кусок мяса с пудингом. Таким образом, в условиях чахнущей торговли с Британией мы сможем платить больше добровольных налогов, направляемых на поддержку наших войск [359].

Получив свободу действий после личного разрыва с сыном и публичного разрыва со Страханом, Франклин стал одним из самых горячих противников Британии среди членов Континентального конгресса. Он работал в комиссии по внесению поправок в декларацию, которую должен был выпустить генерал Вашингтон, и результаты его усилий выглядели так, что конгресс побоялся принимать декларацию или публиковать ее. Совершенно очевидно, что документ вышел из-под пера Франклина. В нем содержались фразы, которые Франклин использовал, чтобы опровергнуть заявления Британии о финансировании обороноспособности колоний («беспочвенные утверждения и злонамеренные измышления»). Даже завершался документ серьезным сравнением американо-британских отношений с отношениями между Британией и Саксонией («ее метрополией») — сравнением, которое он прежде в шутку делал в пародии «Эдикт короля Пруссии». В еще более строго сформулированной преамбуле к резолюции конгресса о каперстве, которую Франклин составил, но никогда не представлял на рассмотрение, он обвинял Британию в «использовании любой несправедливости, которая может диктоваться алчностью и осуществляться под влиянием жадности» и в «откровенном грабеже под прикрытием официального постановления парламента, в соответствии с которым все наши владения признаются их владениями» [360].

Теперь даже у клеветников Франклина больше не оставалось сомнений в том, какова его истинная позиция. Мэдисон, который, подобно многим виргинцам, постоянно хотел получать сведения о Франклине, попросил Брэдфорда выяснить, по-прежнему ли циркулируют слухи о его двурушничестве. «Продолжают ли распространяться сплетни о поведении доктора Франклина?» Брэдфорд признался, что мнения изменились. «Подозрения в отношении доктора Франклина исчезли. Каким бы ни был его ближайший проект, я уверен, что теперь он выбрал подходящую ему сторону и благоволит нашему делу».

Джон Адамс также сообщал своей жене Эбигейл, что Франклин окончательно перешел в революционный лагерь. «Он, не колеблясь, поддерживает наши самые смелые действия и даже, по-видимому, считает нас слишком нерешительными». Этот завистливый к чужой славе оратор не мог подавить легкого раздражения: британцы верили, что американская оппозиция «всем обязана» Франклину, а «их бумагомаратели припишут настроение и результаты работы этого конгресса именно ему» [361].