Михаил Мелентьев - Мой час и мое время : Книга воспоминаний

Интересны две мелкие подробности: он учился в том же пансионе английском, что и я. Пансион ни к нему, ни ко мне не подходил вовсе. Я тоже расстраивалась в молодости своей маленькой головой, так как пресерьезно была убеждена, что у меня мозг не развивается, так как ему тесно в маленькой черепной коробке. Потом, я также всегда очень любила маленькие вещи. В остальном я как раз противоположность Володе. Я больше всего на свете хотела быть, как все, и то, что я не была похожа на всех, было мое самое большое огорчение.

Книга, во всяком случае, очень замечательная, поднимает массу вопросов общего характера и важна, как память о бедном Владимире Александровиче. Татьяна Розанова».

11 марта. «Пишу Вам о своем посещении М.В.Нестерова. Произвел он на меня впечатление очень изменившегося, очень постарел, под глазами большая опухоль, и видно, жить ему недолго. Даже очень острая память стала ему заметно изменять. Но он все также бесконечно интересен в беседе, остро тонок в суждениях. Он дал мне прочесть свои воспоминания о моем отце — очень хорошо. Мне очень интересно, какие мысли и думы вынесет Михаил Васильевич по прочтении "Книги о Володе"? Он просил зайти за ней недели через две. О рисунках Владимира Александровича говорил, что они просто гениальны, что они умны тем умом, который бывает присущ настоящим художественным натурам в минуты творческого вдохновения. Т.Розанова».

19 марта. Москва. «Милый М. М.! Не знаю, с правом или без права, но я прочел книгу о Володе. Прочел сразу, не отрываясь. Я чутьчуть профессионал, поэтому меня, прежде всего, поразило то, я бы сказал, мастерство, с каким она "сделана". Но суть ее, конечно, не в этом, а в том, что, любя свой предмет, Вы заставляете и читателя полюбить его. Из Ваших воспоминаний вышла особая часть "Истории молодого человека", которую издавал у нас Горький. Это настоящий человеческий документ. Пусть, быть может, односторонний (ибо мемуары по своему существу всегда односторонни), но тем более сильный. Многое из того, о чем я только смутно догадывался, общаясь с Владимиром Александровичем, стало для меня ясным. Не скажу, чтобы я со всем в нем соглашался (я для этого сам скроен слишком "на свой фасон"), но я понял, и потому перестал осуждать. Бедная заблудившаяся душа! Когда я читал Вашу книгу, мне часто приходили на память два отрывка — один из "Фауста": "Знай, чистая душа в своем стремленьи смутном сознаньем истины полна". И второй, не помню, откуда: "Когда я исчезну за жизни чертой, уйду от хулы и похвал, пришлите ту нежность, тот ласковый сон, которым я жил и дышал". Цитирую на память и потому, возможно, вру. Простите, если не должен был читать, и спасибо за то, что имел возможность это прочитать. Ваш Михаил Беляев.

P. S. Возьмите меня в Загорск. М. Б.».

19 марта. По утрам первая мысль о Володе, И последняя ночью — о нем же в тиши моей комнаты, с боем трех часов. «Книга о Володе» читается. Я в очень выгодном положении — сам выбираю себе читателя. Михаил Васильевич Нестеров передал мне, что «это роман, не уступающий Достоевскому». Профессор Осадчий взволнованно сказал мне, что они с женою «после революции не читали ничего сильнее моей книги и что они потрясены ею». Пусть эти отзывы преувеличены, я так их и принимаю, но я уверен в одном, что книга моя неплоха.

Вчера я закончил читать воспоминания Надежды Васильевны Розановой-Верещагиной. Они еще далеко не закончены и не отделаны, но читаются с волнением. Самого Василия Васильевича в них пока еще мало, но много о дочери его Вере, послушнице монастыря, покончившей с собой после смерти отца. Образ ее волнует меня, он родствен Володе. Читая же воспоминания, сравнивал две семьи — свою и Розановых. Как сложна и полна была внутренняя жизнь Розановых. Как примитивно и элементарно шла она у нас. Ну, конечно, и нравы и положения были разные. Петербург и прославленный писатель. Осторогожск и небогатая купеческая семья.

11 марта. День рождения Володи провел у его могилы. Намело горы снегу, и плита далеко видна на белом фоне. Принес мимозы — первые цветы столичного юга. Я шел к нему с волнением, почти похожим на прежние волнения при свидании. Была суббота. Перед всенощной была заказана панихида. В церкви за эти два года не произошло перемен. Служил тот же маститый отец Александр, что и отпевал Володю, пели те же четыре человека, что и на его погребении, и на том же месте, где стоял гроб, шла панихида. К поезду шел весенними сумерками, унося с собой картину «мимоз на снегу».

15 марта. «Помню, что дни марта для Вас очень тяжелы, и я всею душою с Вами. Кстати, забыла Вам сказать, что Михаил Васильевич ничего не находит слащавого в рисунках Владимира Александровича к "Евгению Онегину" и говорит, что силуэты изумительно передают Пушкина и Чайковского.

Не оставляйте мысли писать дальше свои воспоминания. Я уверена, что "Книга о Володе" и воспоминания составят одно целое — очень нужное в наше время. Т.Розанова».

8 апреля. Муром. «Христос Воскресе, дорогой М. МЛ Шлю Вам пожелания душевного мира. Он в нашем возрасте — эквивалент счастья, но добиться его в нашей действительности не легко. Какой контраст между разливающейся по миру злобой и кровью и гимнами мира и любви к людям: "Друг друга обымем". Был у Пасхальной заутрени, но, к сожалению, не мог достоять обедни. Такая страшная теснота, давка и духота в уцелевшей в Муроме маленькой церкви. Я пришел домой и вижу: жена с зажженной свечой перед образом слушает заутреню по радио из Латвии. Епископское служение. Великолепный хор. И я стал рядом и простоял всю обедню. Это меня несколько утешило. Живу по-прежнему. Обучаю хирургическому искусству двух идиотов, которые думают, что они когда-нибудь будут хирургами. Крепко обнимаю Вас. Печкин».

13 апреля. «Сегодня утром я получила Ваше письмо и захотела сразу ответить Вам. По дороге в Москву думала о Вас и о Владимире Александровиче, и еще о березовой роще и о вечности, и мне так радостно именно сегодня утром было получить Ваше письмо. А еще читала замечательную статью о Толстом, и все вместе слилось у меня в такое хорошее чувство, что захотелось о нем Вам рассказать. Спасибо Вам, дорогой, что через Вас я получила радостное чувство жизни и обратила свой взор с благодарностью к Тому, кто создал нас всех. Мое чувство к Вам связано с могилой Владимира Александровича и еще дорогой в вечность, но дорогой не мрачной, а радостной и светлой. Татьяна Розанова».

15 апреля. Бухта Нагаева. «Очень давно не имею от Вас вестей. Я прошел еще одну зиму, живя кочевой, таежной жизнью в рваных палатках. А хорошо! Мороз около 60. Над головой в палатке выгоревшие дырки, видны звезды, луна, а железная печурка дает возможность сидеть в одном белье, чувствовать себя в Москве, в комнате с центральным отоплением. Сейчас не то весна, не то лето. Идут сильные дожди и ветрено. В работе, которая была горячей и спешной, сейчас перерыв, что дает возможность написать письма и привести себя в порядок. Дни летят, летят и годы. Мне остается только воображать, что мне всего лишь двадцать лет и вся моя жизнь еще впереди. Этим я живу, и потому бодр и не падаю духом. На сегодняшний день я абсолютно здесь одинок. Я не растерял, а лишился всех, и вот моя скудная серая жизнь не рождает больше мыслей для продления письма. Будьте молоды и по-прежнему веселы. Надеюсь, до встречи с Вами Вы не погибнете. Сергей Коншин».