Михаил Мелентьев - Мой час и мое время : Книга воспоминаний

19 апреля. Ночь. Ну вот, пошел третий год. Весна, Страстная неделя, Пасха слились для меня в одно переживание — смерть Володи. В этом году Пасха пришлась позднее его смерти, и песнь Воскресения: «Смертию смерть поправ», — не пелась над его могилой. Пасхальную заутреню я провел уже в третий раз у Ильи Пророка. Всю Страстную неделю много бывал в церкви. В ночь с пятницы на субботу и в Светлую ночь я не ложился совсем. В маленькой церкви в Брюсовском переулке поразила меня мать Рафаила — старушка-монахиня из Страстного монастыря. Поразила своим служением «образу Страстной Пресвятой Богородицы». Монастырь Страстной разрушен, образ спасен и перенесен в другой храм. Она верно пошла за ним и продолжает служить ему, как встарь. Я видел ее заботу и ревность об этом образе и подивился ей, и позавидовал ей. В церкви Богоявления в Елохове в вечер Вербной субботы собрались тысячные толпы внутри и вне храма. Были лица времен «Тишайшего». Старичок один спросил меня: «А что, завтра будет шествие на осляти?» Я ответил ему: «Дедушка, откуда ты такой нетронутый? Патриарх давно умер, а ослятю давно съели».

Весна стоит пасмурная со снегопадом и холодом, но выпадают и теплые дни. Такой случился, когда я был у Володи. Шло бурное таяние, шумела вода и вспомнился Блок:

Вчера я опять был у него, и опять был чудесный день. Со мною поехала Ирина Сергеевна. В Загорске встретила Розанова. Вот мы втроем и посидели у него. Распили бутылку вина, закусили апельсинами. На общем фоне кладбищенского запустения место погребения Володи нарядно, зеленеет милое самшитовое деревцо, цветут примулы, желтеет песок. Вернувшись домой, я заперся и при свете лампады долго просидел без дум и без движения.

25 апреля. «Глубокоуважаемый М. М.! Была у меня сегодня Таня — сестра. Она за последние месяцы очень окрепла, не говорит о своем безнадежном положении. Не знаю, как и благодарить Вас за нее. Как-то много лет назад писатель С.Н.Дурылин сказал в раздумьи: "Вот же живут на свете девочки Розановы, когда они, по здравому размышлению, непременно должны погибнуть. Таково уж их духовное устроение, а однако Бог их бережет". Вот Бог и послал Вас к Тане в очень тяжелый момент ее жизни.

Я очень рада, что С.А.Цветков оценил Вашу книгу. Он, безусловно, умен и со вкусом, и очень требователен. И то, что Ваши воспоминания произвели на него такое сильное впечатление, подтверждает липший раз замечательность Вашего труда. Я лично не представляю себе, чтобы кто-нибудь мог прочесть без душевного волнения Вашу книгу. Я очень жалею, что вторично не могу ее прочесть. Я читала ее, не отрываясь, как пришла от Вас, до полдня следующего дня, не вставая. Теперь бы я хотела прочесть еще, уже иначе, преодолев "волнение", больше умом, а не сердцем. В настоящее время в современной литературе совсем нет "героев", т. е. обычно центральное лицо до такой степени неинтересно, тупо, вылощено, надуманно, что, прочтя, тут же забываешь, нет места для размышлений. Его проглатываешь, как бутерброд, с тою только разницей, что некоторые хорошо покрыты маслом и легко проскальзывают в горло, другие — плохо и застревают поперек. Ваша же книга, где говорится о живом человеке, который недавно жил рядом с нами, растравляет со страшной силой фантастику и сумасшествие нашей жизни. Образ Владимира Александровича полон такой силы трагизма, обаяния, его душевные провалы подняты на такую высоту силой его страдания, и с такой отчетливостью понимаешь неизбежность его судьбы. Пусть Вам не покажется странным, что образ Владимира Александровича как-то переплетается с образом сестры моей Веры, несмотря на все различие их путей. Но в них обоих было трагическое чувство красоты. Каждый пронес ее через свою жизнь и по-разному служил ей. В обоих было с детства чувство обреченности, фатальности своей судьбы. Однако надо кончать, еще многое бы хотелось написать Вам, но уже три часа ночи. Надежда Розанова-Верещагина».

5 мая. Ростов Великий. «Уважаемый М. МЛ Спасибо за Ваше желание познакомить меня с Вашей работой о Свитальском. Я прочел ее с пристальностью и волнением, какое вызывает человеческий документ такого рода, — прочел медленно, с карандашом в руках, ибо это помогало мне вдуматься в содержание, разглядеть форму и прислушаться к откликам, какие вызывает подобная исповедь и подобный отчет (ибо это исповедь и отчет) в моем, да и любом другом уме и сердце. Скажу Вам со всею прямотой (иначе ни к чему, не такова Ваша работа, чтобы заставляться конвенансами, и не этого, конечно, Вы ждете от читающего) — так вот, скажу открыто и по совести, что итог складывается от чтения двойственный, двусмысленный. Я вижу двух героев: один — это Вы сами, тот, который пишет; другой герой — Володя, о котором Вы пишите. Первый герой уходит с читательского всегда оправданным и близким; второй герой вызывает отпор и отчуждение. И это в лучшем случае, это у тех, кто поверит Вам на слово, что в Володе было нечто, что омывало в конечном счете все то разложение, которое жило в нем и им холилось. А у тех, кто не поверит Вам на слово, у тех происшествия, письма, поступки, которые Вы приводите, вызовут чувство боли за Вас и других близких Свитальскому лиц и чувство неприязни (хотя бы смешанное с жалостью) к нему самому. Ваша любовь и Ваша забота вызывает в памяти стихи Петрарки: "Так не хлопочет мать над милым сыном, так над супругом верная жена" и т. д. И мы умиляемся Вам и радуемся, что есть на свете такая привязанность, которая может все простить, ничем не отвратиться, все превозмочь, даже самое, казалось бы, невыносимое и непревозмогаемое. Но сами мы не можем себя поставить на Ваше место. Нет у нас для этого ни поводов, ни потребности, и Вам не удается заставить нас и понять, и полюбить Володю в том его виде, в каком он предстает на Ваших страницах. Почему это? Конечно, потому что язык самих дел его и писем от него и к нему сильнее, много сильнее, чем тот комментарий, каким Вы их сопровождаете. И это главное. Так действует это даже на нас, на меня в частности, лично соприкасавшегося со Сви-тальским, воспринимавшего его живой, человеческий облик и ценившего первые проявления его художественных способностей. А что же будут испытывать чужие, далекие читатели, те потомки, до которых дойдет где-нибудь в архиве Ваша рукопись, и которые вдобавок к ней будут располагать для суждения двумя-тремя книгами, иллюстрированными Володей? Не воспримут ли они все это как "достоевщину" 20—30-х годов, как "финал декадентов"? Вот об этом я думаю прежде всего, ибо все больше и больше мучаюсь потомством, его судом над собственной моей жизнью и работой моих сверстников, современников моего поколения. Излишен ли такой документ, как Ваш, в руках этих страшных потомков? Нет, совсем нет. Отнюдь не излишен. Напротив, важен, раз люди типа Володи (ибо таков, например, до известной степени еще Б.Куприянов, замечательный художник, утонувший или утопившийся не так давно, своего рода старший брат Свитальского, только более даровитый и более мужественный; таков и здравствующий график М.Соколов) — в наши неимоверные годы жили, мучились и мучили других. Но только я не хотел бы быть сам героем рукописи, подобно Вашей, т. е. думаю, что лучше было бы и для Володи не быть для будущих поколений "опытно-показательным образцом" подобного рода. Тем более убеждаюсь в этом, что внешне достоинства Вашего писания только делают выпуклее страшную картину душевного и физиологического распада, которую Вы рисуете на судьбе Володи. Каждый человек раз в жизни если пишет страстную исповедь, может создать хорошую волнующую вещь: у Вас это получилось при всех мелких промахах языка, построения и стиля. Но будь рукопись тусклее, оглядчивее, академичнее, было бы, быть может, лучше для существа дела.