Михаил Мелентьев - Мой час и мое время : Книга воспоминаний

5 августа. В музее Толстого в Москве. «У меня кое-что есть для Вас почитать — выписки из разных книг. Возможно, они покажутся Вам интересными. Мысли бродили о том, о сем, а когда мысли близкого по душе человека побродят по тем же местам, бывает очень приятно. Я вздумала читать переписку Чайковского с фон Мекк вперемешку с "Анной Карениной". Груба и неинтересна кажется "Анна Каренина" на фоне нежной переписки фон Мекк, но отдельные места в "Карениной" очень хороши. Хороша Долли, даже как-то хорош Стива своею правдивостью и естественностью. И как все в преклонных годах другое нравится, на другое обращается внимание. Помню, как в 18 лет читала с замиранием сердца на грязной лестнице, что вела в пансионскую кухню, "Анну Каренину". Я туда забралась, чтобы меня не отвлекали товарищи. Был летний разъезд в отпуск к родителям, а я не ехала — не могла оторваться от книги. И тогда особенно интересна казалась сама Анна Каренина и все ее чувства, в сущности, тогда еще мало понятные для меня, но именно своей непонятностью и волновавшие. Для меня особенно ощутимо прожитое именно при чтении "Анны Карениной". Татьяна Розанова».

10 августа. Горы-Горки. «Дорогая моя тещенька! Пишет тебе зятюшка и прочит дать совет. Дело мое вот в чем — чувствую я себя нехорошо. Слабость, нет аппетита, охотно лежу. Цвет лица (морды) грязно-белый, осунулся. При тщательном исследовании "домашним нашим врачом" — Галиной Дмитриевной Вышипан — найдено, что сердце помещается на законном, указанном ему месте и сокращается. Как видишь, она владеет вершинами знаний относительно исследований сердца.

Дорогой Миша! Разберись, пожалуйста, в этом деле, надоела мне эта история — работать мешает, мысли скверные, одно хорошо — потерял честолюбие, и стало спокойнее на душе. Слава Богу, что Аня удачно выскочила из очень трудного положения. Передай ей горячий привет. Дмитрий Вышипан».

14 августа. Утром скончался Федя — брат. Последний год жизни он заметно сдал. Жить ему хотелось, а жизнь с каждым днем становилась все грустнее: болело сердце, нарастала одышка, к весне стали отекать ноги. Бывало лучше, бывало хуже, полежал в клинике, словно послышались прежние нотки в голосе. Держался все время достойно. В начале июля поехал погостить к брату Луке в Звенигород. Написал оттуда, что чувствует себя хорошо, а в начале августа сердце, истомленное непрерывными жаркими днями, стало ослабевать. Тринадцатого мы с Саввичем привезли его домой. Он умирал» Сознание временами уже терялось, уже не было радости ни от нашего приезда к нему, ни от возвращения в Москву. Всю дорогу от Звенигорода внимательно смотрел в окно, заметил, когда выехали на шоссе — «большак», справился об Ане. Комната ему была приготовлена, постель удобна и свежа, взята старушка для ухода — все заботы Анюшки. Моя задача была облегчить его страдания. Впрыснул камфару с пантопоном. Через полчаса успокоился и забылся после нескольких тяжелых дней и ночей. Утром стало ясно, что конец близок: сознание и слух были сохранены, но речи уже не было. На вопрос, болит ли что, отрицательно покачал головой, а потом два-три вздоха, и… жизнь оборвалась.

С Анею посидели мы тихо у его изголовья. Старушка шептала молитву. Я закрыл Феде глаза. Посидели еще сколько-то минут. Затем сделали последний туалет, одели его в белый костюм и положили на белоснежную постель. И то, что положили, и то, что перед этим одели — был уже не Федя, которого я знал всю свою жизнь с детства. Это был чужой небритый старичок с ввалившимся ртом, с немного обиженным морщинистым личиком. И только высокий лоб да красивый точеный нос напоминали Федю.

Умереть сейчас просто, но похоронить умершего сложно. К вечеру все трудности были преодолены — налажено с кладбищем, милицией, ЗАГСом, похоронным бюро и церковью. Стоял жаркий душный день. Затемненная комната хранила некоторую прохладу. У образа в изголовье горела лампада, в вазах вяли цветы. Разговаривалось шепотом. Смерть веяла здесь крылом тления и спокойствием могилы. И наконец, на следующий день к полудню холмик насыпан, все закончилось, делать больше нечего.

В который раз уж не страшна мне могила!

1 сентября. Муром. «Грустные вещи Вы сообщаете мне. Не только увеличивается число могил, могилка что (неразб.). Нет, там, в другом мире, лучшем, светлом мире, собирается все больше и больше дорогих, близких, любимых и любящих нас душ. Они живые. Nicht Verloren nur Vergangen. Как бы мне хотелось увидеть это небо. Чувствую я его, чувствую, а вот хочется уже увидеть. Пора уже! В грусти, которую испытываешь, теряя оставшихся друзей, чувствуется оттенок некоторой зависти: "Эх, кабы ночь, вечная ночь поскорее", — чтобы видеть золотые сны и в них всех покинувших тебя друзей и близких. Иногда у меня рухнет эта вера, и тогда тяжело на сердце. Помогает мне церковь. Отойду там душой и опять верю, смиряюсь и надеюсь. Вот именно смирение, великое это чувство, приближающее нас к небу. Говорят, что из глубины днем можно увидеть звезды. Это справедливо только тогда, когда глубина очень большая и крутая. Так и в смирении. Чем глубже это чувство у человека, тем яснее он видит небо. Ваш Печкин».

2 сентября. Ничего больше не хочу в дне, как вернуться домой и не выходить из своей комнаты. Это самые уютные и полные часы. Перечитываю в который раз «Опавшие листья» Розанова. Умно, часто очень удачно и хорошо. Совсем поздно пришла попить чайку Анюшка. Грусть потери Феди гонит нас друг к другу.

Ленинград. «Нет радости на свете, дорогой М. М.! В химической лаборатории получила ожоги от взорвавшейся горелки. К счастью, глаза целы. Было очень больно и вообще больно от безобразного отношения врачей. Провела четыре дня за городом, чтобы придти в себя. Но четырех дней мало, просто даже незаметно, тем более, что сидеть в лесу, когда в городе все кипит и тревожно, не могу. Вот-вот заберут Бориса, и я судорожно боюсь, что живу с ним последние дни.

Перечитываю "Новую Элоизу" Руссо. Я люблю Руссо и как человека, и как писателя. Он созвучен мне. И как радостно, что века не могут уничтожить такого общения людей. Город отвратителен: очереди, остервенелая толпа, лицо "масс", все непереносимо. В лесу же горят болота, ликвидируются хутора. Я жила у моих давних знакомых под Лугой, и они под ударом.

Два слова о Глебе Вержбицком. Бодр, хорошо зарабатывае, и очень прославился, хотя и под псевдонимом, т. е. псевдоним здесь несколько современный: Глеб пишет "исполу" для одной легализованной бездарности. Тот все печатает под своим именем. Живет Глеб в Вишере, работает же в Ленинграде, на квартире у своего "патрона". Наталья Вревская».

23 сентября. Ленинград. «По приезде нашла Ваше письмо с прелестной репродукцией "книжного знака" В.А.Свитальского. Какой смысл его? Не в том ли, что невинная и радостная мечта, замысел вдруг сталкивается с жесткой и грубой действительностью, что жизнь неизбежно скучнее ее. Я почему-то так его поняла, и мне он очень нравится.