Михаил Мелентьев - Мой час и мое время : Книга воспоминаний

Посылаю Вам книгу воспоминаний Ильи Львовича. Они не только художественны, но по тону своему очень благородны и любовны. Толстой недостаточно оценил этого своего сына. Это не Александра Львовна (терпеть ее не могу). В книге отсутствуют упреки, обвинения, обида, самолюбие, отсутствует вся "суета и улица", которые подтачивали толстовскую семью и уводили ее от "главного". Читая дневники Толстого и воспоминания его близких и его друзей и дневники Софьи Андреевны, только и повторяешь: "Вот пример, как не надо жить". Сейчас, в разгаре всех событий читаю каждый день "Семейную хронику" и "Детские годы Багрова-внука". Что за прелесть. Лучшее средство во время всяческих потрясений читать по странице хроники; нет лучшего лекарства. Надежда Розанова-Верещагина».

1 октября. Ленинград. «Какие трудные недели. Борис пока дома. Я перешла на работу в Педагогический институт, где если не интереснее, то денежнее. Дочь Нина мучается из-за непрописки. Последний этап — решение Прокурора СССР. Надо ждать, а это очень мучительно. Глеб сидит в Вишере, не мобилизован, но в рабстве у Евстафьева. Похоронила 12-ю тетку, близкую мне. Оглянулась на себя и ясно увидела, что годы считаны уже. Пора собираться в путь, пора каждый день проводить так, как будто он последний. Хочу эту зиму слушать много музыки, потому что единственно в ней нахожу, что мне надо. Наталья Вревская».

10 октября. Ленинград. «Ты хорошо надумал о санатории Академии наук близ Петергофа в "Заячьем ремизе". Зимний особнячок там уютный. От событий последнего месяца я постарел на полтысячелетия. Содержание жизни своей вижу в личных отношениях с близкими мне людьми. В "делах" принимал участие по необходимости. На привычку свою к газетам досадую. Лихоносов».

24 октября. Бухта Нагаева. «Наверное, в этом году это мое последнее писание. А там прощайте до весны. Вся жизнь катится по установленному ей пути без перемены. О будущем стараюсь не ду мать, мечтать уж надоело и устал. Вот о матери терзаюсь больше всего и бессилен помочь ей. У самого крылья обломаны. Брат Коля, верно, погиб, погибнет, верно, и мама. Стараюсь об этом не думать.

У нас второй день ужасная буря. Палатки, в которых мы живем, трепещутся, вздымаются и вот-вот сорвутся и полетят с нами через все сопки. Хорошо бы прямо в Москву, в Вашу комнату, и в ней переждать бы бурю. А сколько еще бурь за зиму придется пережить. Сегодня на работе чуть не околели. Ветром у нас вырвало столб при подъеме; чуть не убил всех. Жизнь моя трудная, но я держу голову кверху и не теряю способности шутить и не считаю себя несчастнее тех, кто живет где-то там, в каменных домах, спит на мягких чистых постелях, слушает бой курантов, читает книжки и принимает гостей. Все в мире относительно, и растянуться иногда где-нибудь на оленьем мху или у железной раскаленной печурки, выкурить козью ножку бывает не менее приятно, чем в вольтеровском кресле перед горящим камином прочесть Пушкина или послушать Шопена. Будет ли еще письмо от Вас в этом году, мой старый, верный друг? Я должен, должен еще Вас увидеть и, как в старину бывало, разделить с Вами все, что нам дала жизнь. Увидимся мы обязательно, даже потому, что я этого страстно хочу. Но старыми мы будем, когда увидимся? Ну, ничего. "Тогда у старости отнимем все, что отнимется у ней". А пока сжимаю Вас в своих могучих объятьях, как сегодня столб при падении. Сергей Коншин».

25 октября. Серый, теплый дождливый день. Все недовольны, а я люблю такие дни, и с утра был рад и дождику, и хмурому небу. Думается, что в такие дни Пушкину «особенно» творилось. Вспоминаю минувшее лето. Выпало оно необыкновенно жарким и сухим. Прожил я его — на работе и у себя в комнате — с закрытыми окна ми и спущенными шторами. Тихо, прохладно, уединенно. Городские сумерки на меня всегда действовали удручающе. При таком порядке я их не видел. Выходные дни проводил у могилы Володи. Часто, даже чаще не один, а с кем-либо из своих или Володиных друзей — охотников всегда было много. В середине лета художница Сахновская зарисовала мне могилу Володи. Я часто себя спрашиваю, хорошо ли сделал, похоронив Володю в Загорске? Знаю только одно, что в Москве кладбища все под угрозой. Кстати, передали недавно, что при реставрации лавры открыли гробницу знаменито го митрополита Филарета (Дроздова), вынули его прах, а куда дели — не знаю. Вот судьба конечная всесильного, могущественного словом, делом и подвигом. А что же нам можно предусмотреть и предугадать?

Пробую писать свои воспоминания, но писать летом в городе, в комнате, как ни изолируемой мною, но обтекаемой густонаселенным домом и коридором — трудно, и я отложил эти писания до отпуска. События 1 сентября — война Германии с Польшей и Англии и Франции с Германией — чрезвычайно нарушили жизнь. У магазинов вдруг выросли громадные очереди, равно как и у сберкасс. Объявление мобилизации привело к страшному спросу водки. У пунктов призыва старая картина — гармоника и плачущая жена! До чего живуч быт! Кажется, вся жизнь вывернута наизнанку, народ-богоносец стал народом-богоборцем, а вот загул с гармошкой остался и в серьезные минуты жизни народной опять и опять заявил свое право и власть.

11 ноября. Петергоф. Заячий ремиз. «Милая Анюшка. Я на месте, и все хорошо. На вокзале получил плацкарту в спальном вагоне и всю дорогу не спал, правда, но лежал. Ленинград встретил темным утром. День рассветал медленно и неохотно. Лил дождь. Я проехал к Наталье Павловне. Ее не было дома, но меня ожидали. Я вымылся, напился чаю и поехал к Лихоносову. С ним и провели день до 6 вечера. Дождь перестал, мы прошлись с ним по набережной до Летнего сада, посидели там, прошли к музею Александра III, опять посидели, осмотрели лежащий на боку памятник Александру III, прошли к Казанскому и опять посидели в сквере против него. Вечер я провел в кругу семьи Натальи Павловны. Пришел Глеб Вержбицкий. Его писания имеют успех, но печатается все это под другой фамилией. Глеб остр, насмешлив и умен. Последующий день, т. е. вчера, опять с Лихоносовым. Опять, как два старых рантье, тихо прошли с ним по набережной Невы. Я потащил его посмотреть усыпальницу русских царей в Петропавловской крепости. Какие имена! Какие дела! И в каком забросе и небрежении!

Погода стоит, на мой взгляд, чудесная. Воздух в Ленинграде, навеваемый с моря, свеж и чист. Температура около 7–8 градусов тепла. Сегодня я выехал в Петергоф. От станции не очень близко, но и не далеко. Утомил меня чемодан. Мы рабы наших вещей, когда берем — их мало, когда несем — их много. В доме-санатории и уютно, и тепло. Живет человек 10–12, точно не знаю. Я сразу же принял ванну и после обеда полежал 2 часа. После вкусного вечернего чая пишу тебе это длинное письмо. Словом, как видишь, все идет пока гладко. Петербург доставил мне удовольствие. Но, Боже мой, каким чувствуешь себя старым в местах, где давно не был и где когда-то "добивался жизни" молодым! Но, знаешь, у меня нет ни зависти к начинающим жизнь, ни желания повторить свою жизнь снова. Происходит естественное отмирание, и хочется только одного — мира и тишины, — и в себе самом, и в окружающем.