Михаил Мелентьев - Мой час и мое время : Книга воспоминаний

Надо прямо сказать, что вся обстановка жизни и работы, куда я попал, как-то унижали меня в моих собственных глазах. Начать с того, что одев форму и отвечая за свое «военное поведение», я не знал различий чинов с их звездочками и полосочками. Не был ознакомлен ни с каким военным уставом и нормами моего поведения. Я шел ощупью, присматриваясь и расспрашивая. И надо отдать справедливость военному начальству, оно не придиралось, и благодушно относилось к промахам, и было в этом отношении шире и терпимее, чем начальство медицинское, недаром о нем говорили: «Нет хуже сволочей, чем начальство из врачей». Затем принижала меня обстановка работы. Надо сказать, что кроме клиник и клинического приема я ничего другого не видел. И вдруг «околоток». Одно звучание этого слова было мне ненавистно. Я старался облагородить и учреждение, и работу, сколько мог, своим отношением к работе и требованиями к вспомогательному персоналу. А все же «околоток» оставался околотком.

И наконец, третье, что лишало меня сознания человеческого достоинства — это полная зависимость от начальства в назначении для меня места жительства и работы. Я раньше даже не представлял себе такой кабалы. Ну, мне нужно отбыть год воинской повинности. Я назначен приказом по армии в Проскуров. С этим я мирюсь. И жизнь свою на год рассчитываю в нем. И вдруг, пожалуйте, шахматная доска так велика, а ходов в размещении пешек так много, что вы не уверены в завтрашнем дне, где будете. Это было мне невыносимо в двух направлениях. Прежде всего я сам по природе человек оседлый. А во-вторых, что было самое важное для меня тогда, это положение Любы со мною. Завозить ее совсем в какую-то глушь, жить с ней на бивуаках в номере гостиницы или ютиться в комнатушке «при собрании» было для меня неприемлемо. Я чувствовал себя обязанным по отношению к ней и не хотел и не мог ставить ее в неблагоприятные для нее положения.

Ну, словом, я возвращаюсь в Проскуров, селюсь пока что в пустом собрании Днепровского полка, осваиваю работу в лазарете и подыскиваю квартиру. В лагере ко мне приставили «дядьку» — смирного и унылого денщика Карпа. Я его продержал у себя до приезда Любы, а затем отпустил и больше денщика не брал. Карп мне писал такие донесения: «У Карпа голова болит, Карп в сарае лежит, отдыхает». А мне было невыносимо наблюдать, как этот человек целыми днями ничего не делал и изнывал от безделья. И делать ему у меня нечего было. А дома у него, должно быть, была семья, и дела было непочатый край.

Территория уланского полка лежала дальше за территорией пехотного. Она была лучше обстроена, наряднее, лучше озеленена. Не могу не вспомнить первого своего визита туда. Я должен был найти старшего врача и опять представиться ему. По дороге к лазарету на крыльце полкового собрания я увидел рослую представительную фигуру «в серебряном приборе», в пенсне. Мне показалось, что это должен быть обязательно старший врач. Я подошел к нему, взял под козырек и спросил, не тот ли он, кого я ищу. Оказалось, не тот. Это был ветеринарный врач полка, Дмитрий Львович Вышипан, ставший год спустя мужем Любы и близким нам человеком на всю последующую нашу жизнь.

«Сводный лазарет» обслуживал все воинские части Проскуровского гарнизона — кавалерийский полк, пехотный, казачьи артиллерийские бригады и артиллерийский полк. При нем была школа ротных фельдшеров. Двухэтажное каменное здание, довольно вместительное, могло бы быть прекрасной больницей. В действительности же это было убогое заведение, из которого все серьезные больные переправлялись в Киев. Хорошо оборудованная операционная всегда была на ключе, и в ней никаких операций не производилось. В госпитале лежали или испытуемые, т. е. симулянты, желающие освободиться от воинской повинности, или больные с тем или другим поражением кожи. При лазарете числилось три врача.

Старший полковой врач Гейлих, мизерной внешности человечишко и еще более убогих интеллектуальных качеств как врач и администратор, больными не занимался. Он свою роль свел к «Мамаеву нашествию» на больных. Поднимаясь в палаты раз или два в месяц, не одевая халата, он выписывал всех, у кого на сегодняшний день была нормальная температура. Я вел терапевтическое отделение лазарета, и эта его «консультация» особенно затрагивала меня. На мои протесты он отвечал: «Ну, завтра положите выписанного опять. Нужно же мне проявить свое усмотрение и поддержать свой авторитет».

Не могу не рассказать одного случая. С одним из учеников фельдшерской школы случился приступ уремии. Молодой мальчик ослеп и бился в судорогах. Доктор Гейлих жил рядом с лазаретом. К нему и побежали товарищи больного за помощью. Он ответил распоряжением на случай смерти больного, к больному не пошел и помощи ему не оказал. Тогда они бросились ко мне далеко в город. Было уже сильно под вечер. Они рисковали многим, идя без пропуска. Я тут же буквально побежал за ними, сделал все, что мог и о чем вычитал в руководствах. Больной остался жив.

Понятно, как реагировали на эти два поступка все причастные к лазарету. Об этом не говорилось и говорить было нельзя. Это было скрытно, в глубинах сознания, а вне проявлялось услужливостью и особою теплотою и ласкою ко мне в глазах. К тому же я прекратил посылки тяжелых терапевтических больных в Киев. Я стал лечить их на месте. У меня не было опыта, но я возмещал это вниманием к больному и постоянным чтением. В случаях же трудных для меня просил товарищей по городской больнице на консультацию. Через год, когда я окончил срок своей службы и уезжал в Москву, фельдшера и ученики фельдшерской школы лазарета пожелали сфотографироваться со мною, каждый своей группою.

Третьим врачом в лазарете был Листов Петр Владимирович, молодой, приятный и умный человек. Он вел кожное и, так называемое, хирургическое отделение, где вскрывал нарывы и фурункулы. Мы пригласили и его сфотографироваться с нами. Я до сих пор храню эти фотографии, на обороте которых и просил снимающихся оставить свои автографы. Больше мы в жизни никогда не встретились, но переписка, очень для меня лестная, держалась с некоторыми много лет.

Подъезжая как-то этим первым летом к лазарету, я услышал, что за мною дребезжит извозчичья пролетка. Остановившись у подъезда, я увидел на пролетке сестру Аню и Анну Борисовну Познанскую. Это было так неожиданно и так дорого, что я почувствовал себя счастливым человеком. Они внесли в мою жизнь, тогда казавшуюся мне очень скучной и очень серой, радость и свет. Прожили они у меня неделю. С Анной Борисовной проехали мы в имение к ее дядюшке, генералу Познанскому. Мне, совсем не бывавшему на проселочных дорогах и в деревне, это путешествие на лошадях доставило громадное удовольствие.