Михаил Мелентьев - Мой час и мое время : Книга воспоминаний

Кстати, о Познанских. Семья их сыграла большую роль в нашем развитии — Ани, меня и Любы — в гимназические годы. Отец, Борис Станиславович, юрист и писатель-этнограф, приятель А.И.Эртеля, был украинофилом, революционером и был сослан в наши края, где и осел. Я узнал его уже маститым, пожилым человеком с внешностью гетмана, одетого дома в украинское платье. Его две дочери — Люба и Галя — стали нашими приятельницами.

В доме была большая библиотека, старенький клавесин, много музыки и необычайная для нас простота и естественность в обращении. Молодежь известного круга, то есть настроенная прогрессивно или, как тогда говорили, передовая, собиралась у Познанских очень часто. Допоздна не засиживались. Угощали нас редко, а повеселившись у клавесина или послушав Бориса Станиславовича, которого в семье звали «таткой», расходились по домам.

Это была школа определенного направления, связанная с корнями освободительного движения шестидесятых годов. Это был круг людей честных и глубоко порядочных. В семье был единственный сын — Дмитрий Борисович", блестящий молодой человек. Весною 1905 г. он окончил Харьковский университет, был оставлен пря кафедре и зимою, вследствие закрытия университета, временно уехал врачом в деревню, в земскую больницу. Время было неспокойное, в деревне шла борьба партий.

Дмитрий Борисович сразу окунулся в эту гущу и вскоре был зверски убит. Мне пало на долю сообщить об этой смерти семье. Я заехал за их постоянным доктором, направил его к ним, и потом, будто невзначай, подошел и сам. Уж не помню, как мы сообщили эту страшную новость. Но помню, как перед этим мы долго сидели с доктором и не решались этого сделать. А Борис Станиславович как на грех, был чрезвычайно оживлен, показывал нам старое оружие и не давал случая нанести ему страшный удар. «Один сын не сын, два сына — полсына, три сына — сын», — говаривал он впоследствии. От этого удара оправиться он никогда не смог и скоро скончался. Дочери с матерью продолжали жить в Острогожске и сумели в маленьком городке жить умно и интересно. Мы же, уже покинув Острогожск, поддерживали с ним самые дружеские отношения.

Ко времени приезда моих гостей я снял квартиру в четыре небольших комнаты, в саду. Очень «стильной» вышла у меня столовая: простой некрашенный стол, табуреты и такой же небольшой шкаф-буфет для посуды. При отъезде моем охотников на эту столовую было больше всего. В моей комнате, самой большой, но сумрачной из-за деревьев сада, лежал на полу большой персидский ковер, перешедший ко мне от матушки, стоял очень старинный и неудобный письменный стол и мое большое кресло из дому. Комната Любы, небольшая и веселая, имела девичий вид. И, наконец, наша приемная, с низенькой мягкой матушкиной мебелью и пианино, взятым напрокат, была уютна. Надо отдать справедливость евреям. Жить с ними было удобно. Это они мне и квартиру нашли, и мебель подыскали, и все за сущий бесценок и в рассрочку. Бюджет мой был очень невелик. Кроме жалованья у меня ничего не было. Люба по уговору с братьями должна была получать от них ежемесячно какую-то сумму, точно нами не установленную. Она и получала ее, но в таком маленьком размере и так неаккуратно, что это едва хватало ей быть прилично одетой. А требования проскуровской жизни в этом смысле были высоки, гораздо выше острогожских. Люба приехала к концу лета. Карпа я отпустил тогда и взял прислугой Пелагею Ефимовну — Палашу, которая потом пошла в приданое за Любой и прожила с ней около тридцати лет.

Мы оба с Любой брали уроки музыки, много читали и, не спеша, завели небольшой круг знакомых, преимущественно не из полковых. Надо сказать, что в отдельности все персонажи того и другого полка были, в общем, приятны, в целом же это было невыносимое общество, в котором кавалеристы кичились перед пехотинцами и считали их низшей расой, а все же вообще лезли из кожи вон друг перед другом, причем у громадного большинства и лезть-то было не из чего — все жили на маленькое, скудное жалованье, все были средними маленькими людьми, все жили интересами сегодняшнего дня, не выходившими за пределы полка и разрешавшимися на так называемой «брехалке» — скамейке около «собрания». И я поставил себе за правило не иметь никакой близости с сослуживцами, не пить самому водки и не угощать ею. Это было покойно и удобно. Это сберегало мое время и мое жилище от скуки и от сплетен, от неприятностей. Ввиду же того, что я был внекадровым и всегда говорил о своем уходе после обязательного срока службы, — мне прощалось мое поведение, и не только прощалось, но и уважалось, быть может, потому что такое поведение для врача считалось даже достойным.

Шестого декабря Люба, на балу в Белгородском полку, познакомилась с Дмитрием Львовичем Вышипаном, о котором я упоминал уже раньше. Через несколько дней он нашел случай побывать у нас. Знакомство завязалось. Мы были одного направления и одних исходных точек в жизни. Некоторая «кавалеристичность» в поведении и манерах Дмитрия Львовича оказалась наносной и очень поверхностной. Он был умен и скоро понял, что это не нужно. Ранней весной он поговорил со мной о своем намерении жениться на Любе. Отношения и чувства Любы к нему мне были известны. И я сказал ему: «Не будем спешить, проверьте друг друга, поезжайте еще к сестре Анне Михайловне, познакомьтесь с нею. Без нее я не хочу решать этого дела». Так и сделали. Сперва уехала Люба, потом Дмитрий Львович. Погостил он там несколько дней и вернулся женихом. Свадьбу же отложили до осени.

В начале лета я уехал на неделю в Острогожск. Там ставили часовню на могиле матушки и отца, и мне хотелось поруководить этим делом. Остановился я у Феди, который жил тогда за городом, на заводе. У него был свой выезд, и не составляло труда отвезти и привезти меня. Жизнь в старом доме шла прежней чередой. Те же люди, та же дворня, тот же порядок жизни. Наш флигель был занят конторой, и я не зашел туда. Дела братьев ширились, и они выходили в «первых людей города». Сестры Оля и Паша жили каждая своей жизнью.

Первая нашла себя в детях. Молодняк ее, действительно, был хорош. Она была близка с детьми, а они наследовали от матери ее деликатность, тонкость восприятия и стремление к культуре. Сын Саша вырастал в дельного, собранного мальчика, пытливого и серьезного. Старшая дочь Тоня, нежная девочка, определилась в хорошую музыкантшу. Младшая Леля, болезненная и хрупкая, жалась к матери и только начинала учиться. Времена, когда гимназия казалась не только ненужной, но и вводящей человека на какие-то кривые пути, отошли. Все дети учились в гимназии. Жизнь шаг за шагом отвоевывала у старого новые позиции. В доме Оли, таком хмуром раньше, сейчас звенели молодые голоса и смех, да и сам дом был не тот. Константин Семенович, с решительностью хорошего хозяина, выстроил новый прекрасный дом, весь второй этаж которого в семь светлых больших комнат занимала семья. У дома разительно быстро вырос сад. И дом, и сад были полны цветов, до которых Оля была большая охотница. Словом, жизнь этой семьи расцветала полным цветом.