Михаил Мелентьев - Мой час и мое время : Книга воспоминаний

Не то было у Паши. Муж ее, Николай Васильевич Кузнецов, взятый отцом в зятья и поставленный им на ноги маленького хозяйчика, не пошел вперед с самого начала. Отец, видимо, ошибся в нем, а быть может, хотел составить «счастье» Паши, так как Николай Васильевич ей очень нравился. Словом, и при отце, и без него Николай Васильевич работал плохо, лениво и все время пользовался поддержкой отца, а потом братьев. Дело закончилось тем, что к описываемому мною времени Николай Васильевич просто поступил на службу к братьям и здесь, как говорится, нашел себя. У Кузнецовых был свой маленький домик, купленный им еще отцом, далеко от центра города. В доме и около дома все было запущено, неряшливо, но семья эта не унывала, жила весело, беспечно, примитивно. Конечно, никогда не хватало денег, но когда не хватало «очень», шли на «мелентьевский двор» и там их получали. Это был простой и верный способ их добычи. В семье росло пять человек девочек. Все были рослые, красивые. Старшая — Неонила, которую я знал и любил с детства, в это время кончала уже гимназию. Остальные тоже все учились.

Большую часть своего дня в Острогожске я проводил на кладбище и следил за установкой часовни. Остаток времени уходил на сестер и кое-каких знакомых, еще остававшихся в городе. «Все течет, все изменяется», но быстрее всех и сильнее всего изменяется человеческий поток. Давно ли и весь город меня знал, и я всех знал в городе. Сколько же прошло времени — год-два, и ни одного товарища по гимназии, по университету — все разъехались. Сплошь новые молодые лица, чужие и незнакомые. И я мог повторить: «Здравствуй, племя младое, незнакомое!..».

Лето в Проскурове прошло оживленно и быстро. Месяца два с нами прожила Аня с Ириной. Долго погостили Гриша, Лихоносов. Гриша продолжал учиться в гимназии, но неуспешно. А сердиться на него было как-то трудно. Он был так мил и ласков, без всякого притворства, что обезоруживал любой гнев. Дома им никто не интересовался, и он был предоставлен самому себе. Возраст был самый опасный, и было уж то хорошо, что мальчик не пьет, не курит, а что занимается фотографией да музыкой в ущерб учебе — это горе было и полгоря.

Во второй половине августа состоялись корпусные маневры, и я дней десять не нужно, но очень занимательно разъезжал по деревням и весям Подольской губернии. Купался во всех речушках, где было можно, вставал до рассвета. Целый день был на воздухе и чувствовал себя беззаботно и молодо.

В сентябре пришел конец и военной службе, и Проскурову. Вьшшпан перевелся на службу в Подволочинск, в Стародубский полк, и Пелагея Ефимовна с вещами переехала туда. Мы с Любой тронулись к Ане, куда попозже приехал и Дмитрий Львович. И в Брасове, другом имении великого князя, 28 сентября состоялась свадьба Любы с Дмитрием Львовичем. Дом был большой и нарядный. «Молодые» ехали к свадьбе великокняжеской каретой, четверней. Знаменитого Апостола с «Жена да убоится мужа» читал Лихоносов, такой нарядный и важный, каким потом я его не видал никогда. Шаферами были Владимир Саввич, Степан и я. К свадьбе приехали сестры Оля и Паша. Чужих не было никого, и эта интимность свадьбы в прекрасной деревенской обстановке была чудесна. Мы пили шампанское за нашу молодость, за радость, которая была в наших сердцах, за наше светлое будущее, и поминали при этом недавно ушедших. Светотени в жизни явление неизбежное. Но горе подчеркивает радость, радость примиряет с горем. Отсюда рождается грусть, чувство приятное в молодости, глубокое — в старости.

Через несколько дней после свадьбы все мы разъехались по своим местам и делам. Молодые уехали в Подволочинск, сестры — в Осторогожск, Степан — в Киев, я — в Москву, работать в клинике, Лихоносов — в Петербург.

Ехать мне в Москву что-то было невесело. Возможности мои были маленькие. Денег у меня не было. На заработок я не мог рассчитывать, но раздумья о том, чтобы не ехать, не было. Комнату со столом я нашел у родственницы моей бывшей хозяйки по аптеке Софьи Федоровны. Родственница жила одна с прислугой Ольгой Максимовной Борисовой, занимая квартиру в три комнаты, очень близко к Новой Екатерининской больнице. В квартире было тихо, и я сразу окунулся в работу в клинике и бактериологическом институте Блюменталя. Скучать было некогда, да я и не умел скучать. Я уходил из дому рано утром и приходил поздно вечером. Работать я стал у профессора Владимира Федоровича Полякова. Своей клиники он не имел.

Директором клиники в Новой Екатерининской больнице был профессор П.М.Попов. Но Поляков имел несколько палат и вел самостоятельный курс со студентами. Мне он понравился в мои учебные годы за прекрасное чтение лекций, живое и насыщенное и за очень теплое и мягкое обращение с больными. Врачебная молодежь охотно посещала его занятия. Профессор Попов, лейб-медик, ассистент Захарьина, был также прекрасным преподавателем, но он был более «мастит», более занят и меньше уделял внимания нам, маленькой братии… Кстати, оба — и Попов, и Поляков — хромали, один направо, другой налево. Жили они между собою дружно, успех делили без зависти, и взаимное уважение их друг к другу создавало в клинике атмосферу, полную достоинства.

Это давало тон поведения и всем остальным врачам. Никто из старших и младших не посмел бы шептать о ком-либо или втихомолку осуждать его действия и заводить склоку. Это было просто невозможно. Да и поступки и действия каждого в работе были настолько у всех на виду, и каждый был так обязан учреждением безупречному поведению, что, если он хотел оставаться в нем, должен был, безусловно, повиноваться его неписанному кодексу морали и труда.

С осени в клинике можно было наблюдать одну и ту же картину — это наплыв молодых врачей на работу. Денег никаких не платили, а присмотревшись к работе, выбирали из экстернов уже ординаторов, которым платили гроши. Считалось — хочешь учиться, или имей на это материальные возможности, или имей волю и терпение к учению. Так вот, коридоры клиники осенью шумели врачебным молодняком. Проходил какой-нибудь месяц, оставалась половина, а потом и единицы. Все неподходящие, не сумевшие пойти в ногу с учреждением, не осилившие требований — все отметались. Происходил естественный отбор. Так создавались университетские кадры. Конечно, отступления здесь, как и во всяком деле, были. Были родственники, были богатые, были бедные «с рукой», были «без руки», но все это были исключения, которые лишь подтверждали правило.

Время до Рождественских каникул промелькнуло быстро. Да и его было всего два с половиной месяца. Жил я так замкнуто и так занято, как никогда. Заработка у меня не было никакого. Я жил на деньги, которые мне посылала Люба из своей крошечной части наследства, выделенного ей братьями. Деньги были маленькие, и мне хватало лишь на оплату квартиры и стола. А положение в клинике обязывало и к кое-каким расходам и соблюдению декорума в костюме и поведении. Ходить долго в военной форме было нельзя. Нужно было заказать все штатское платье и заказать у приличного портного. Вида «нуждающегося» у меня никогда не было в жизни, да и моей психологии «быть бедным» было вовсе несвойственно, что, по-видимому, передавалось и окружающим. Меня всегда и все считали «в достатке». И в клинике держалась, без всякого, конечно, с моей стороны содействия, эта репутация.