Михаил Мелентьев - Мой час и мое время : Книга воспоминаний

В половине января приехал в Москву по делам Вышипан. Для меня этот приезд означал наступление «нормализации в жизни страны». Да оно так, по существу, и было. Однако испуг расстояний, железных дорог еще держался. В эти годы Вышипаны жили частью в Харькове, частью же под ним в земледельческой школе, где Вышипан был директором. Жизнь там первое время была сносной. Ну, а потом начался бандитизм, их до ниточки ограбили и чуть не убили. Но все же семья вся была вместе, и горе и невзгоды переносились легче. Это только крепче спаяло. А теперь, прихворнув у меня в Москве, Вышипан, недавно перенесший сыпной тиф, жестоко испугался своего недомогания. Ему рисовалась одна и та же картина — вот он опять заболел чем-то тяжелым, не скоро встанет, а быть может, и умрет. А там, далеко, Любочка с двумя девочками, «Галочка совсем-совсем маленькая, белокурая и ласковая». И этот большой, крупный мужчина плакал, не скрывая своих слез.

Слава Богу, все обошлось. Здоровье вернулось, и Вышипан поехал домой, везя семье московские подарки. А в начале февраля приехала Аня. Она позвонила по телефону с вокзала, я бросился туда и, нагрузив их на ломовика, привез домой, и стал я «сам-шесть». Помню первый завтрак. Сварили картофель. Они не видели его несколько лет, и я был счастлив наблюдать удовольствие, с которым они его ели. В доме я занимал две комнаты. Мы вернулись с Володей в нашу с балконом и поселились там при нуле градусов. Аня сразу получила отдельный теплый угол. Начало было хорошее. Продолжение следовало такое же. Мадушка занималась детьми, Аня поступила на службу в Государственный банк. Вове шел четвертый год. Он был очень мал, не по годам, но здоров и шустр. Верочке — восемь лет. Тоненькая, хрупкая, с грустным личиком, матовой кожей и большими глазами. Она была склонна к музыке, к танцам, и все ее движения были женственны и грациозны. И, наконец, Ирина — крепкая девочка, чуть строгая, чуть молчаливая. Вот так и зажили мы тогда. Лето, конечно, провели в Москве. Тогда на дачу, кажется, еще никто не выезжал. Питанием были обеспечены через американскую миссию. Сведения о Саввиче принимали характер систематический и приятный.

10 сентября. Кронштадт. «Вы спрашиваете, почему мы молчим. Но разве Вы не понимаете того, что нам нечего отвечать на Ваши письма? Вы своим поведением заставили нас убедиться в том, что мы напрасно считали Вас близким человеком. Когда нас постигло из ряда вон выходящее несчастье, когда нам стала необходима поддержка, и поддержка именно Ваша, то ее не оказалось. Вспомните сами. Вы получили телеграмму, и как Вы отозвались на нее? Мы представляли и рисовали себе такую картину: Михаил Михайлович получает телеграмму, немедленно приезжает в Кронштадт, привозит с собой специалистов, словом, делает то, что должен делать в таком случае близкий человек. Мы ждали Вас, Вы не приезжали. Сначала Вашим оправданием в наших глазах было, что мы представляли некоторую опасность для Вас и Вы из понятного чувства самосохранения не решались приезжать. Но шли месяцы. Наконец, истек год, пошел второй, а Вы не были с нами. Мы не получили от Вас даже самого дешевого из того, что могут дать люди — доброго совета. Какими никчемными и нелепыми казались Ваши письма туда, где люди потеряли голову от переживаемого ужаса и ожидали, может быть, даже смерти. Да, трудные были дни, Михаил Михайлович, и мы перенесли их без Вас. А вы, как доктор, не могли не понимать серьезности положения. Да кроме того, Вы ведь нам не чужой, и Вы сами заставили нас так думать своим отношением к нам. Вспомните наши ночные разговоры. Наши взгляды на жизнь вырабатывались под Вашим влиянием. Каждое Ваше слово было для нас законом. Мы верили Вам. Но последние два года ослабили нашу веру и поставили ребром вопрос: так ли Вы близки к нам? Решать этот вопрос и больно, и жутко. Борис и Глеб Вержбицкие».

22 сентября 1922 года. Кронштадт. «Вы, может быть, правы, говоря, что мы забыли суровую действительность, что наши несчастья в наши дни, увы, стали обычными. Поверьте, что наше письмо к Вам написано не из желания причинить Вам боль, мы слишком любили Вас, и тоже бескорыстно. Но наше несчастье заслонило от нас все и заставило забыть о многих и многих потерях, понесенных другими людьми. Нам так хотелось видеть Вас с нами, и все препятствия, разделяющие нас, казались нам ничтожными. Мы, повторяем, забыли о других жертвах беспощадной эпохи. Суровая действительность сделала нас эгоистами. В этом, пожалуй, наша вина, и от этого наше предыдущее письмо вышло таким резким. Другому мы так бы не написали. Да, Вы, хоть и говорите, что требования, предъявляемые нами, дали повод к охлаждению, все же по-прежнему близки и дороги любящим Вас Борису и Глебу».

Между тем, положение «Санитафлота» и мое в нем с каждым днем становилось все неустойчивее. Это было время поглощения армией флота. Все организации флотские понемногу вливались в армейские. Сам морской комиссариат был уничтожен, и понятно, санитарная часть его тоже теряла свою самостоятельность и стала сначала морским отделом «Главсанупра», а затем, в дальнейшем, должна была организационно умалиться еще больше. Александра Ювенальевича Зуева, последнего главного санитарного инспектора флота, давно не было в Москве.

Этот бодрый, здоровый, крепкий человек, девизом которого было «Больше всего любите Ваше дело», с осени 1920 года стал «сдавать ногами». Какое-то сложное, невыясненное заболевание спинного мозга сделало его ноги неустойчивыми и потерявшими координацию движений. Невропатологи считали, что произошло это от недостаточного питания и постоянного охлаждения тела. И в самом деле, получая в сутки 200 граммов черного хлеба, больше похожего на «макуху», и урезывая себя во всем ради семьи, А. Ю. недоедал 1918, 1919 и 1920 годы. Кроме того, в доме и на службе температура была ниже ноля, одет он был плохо. Работа же и ответственность его были очень велики. На всех фронтах гражданской войны участвовали и морские части. Их надо было медицински обслужить. Все делалось, перебрасывалось и создавалось телеграфно, и за всем надо было успеть. Он долго не хотел уступать болезни. Способа передвижения для него, кроме пешего, не было никакого, и было страшно и больно смотреть, как этот большой человек топтался на одном месте, не решался перейти улицу, потому что ноги не слушались, могли затормозить каждую минуту, а это грозило попасть под автомобиль в 1921 году. А. Ю. перешел на инвалидность и уехал в Петроград. Мы все плакали, прощаясь с ним. Бывая затем в Ленинграде, я заходил к нему. Двигался он с трудом, но голова его была свежа, ум ясен, интерес к жизни колоссальный. К девяти иностранным языкам, которые знал, он присоединил изучение японского и в это время делал уже рефераты из японских медицинских журналов. Флот он любил по-прежнему безгранично и очень страдал за его умаление. В 1924 году Александр Ювенальевич скончался.