Михаил Мелентьев - Мой час и мое время : Книга воспоминаний

Заседания врачей губернских лечебниц происходили в Москве и носили другой характер. И здесь не было места ни склоке, ни подсиживанию, ни дрязгам, и здесь атмосфера была деловая. Старики, земские врачи, держали знамя высоко, но уж потому, что заседания эти происходили в присутственном месте и в присутственные часы, они носили хотя и товарищеский характер, но более официальный, сухой. И вот не было тогда точной регламентации работы «от» и «до», не было никаких законов о труде, пугающих наказаниями, не было массы начальства, которое ловило бы тебя, следило за твоей работой и обследовало бы ее по пятнадцать раз в месяц, а работа шла. Суждения и наблюдения товарищей были такою силою и таким двигателем, которых и немыслимо было ослушаться. Несколько лет я был в Организационной комиссии врачей губернских лечебниц, ездил по всем лечебницам и видел и наблюдал, что значит товарищеский контроль.

Словом, ежемесячно эти выезды в уездный центр и губернский на совещания врачей, в этот орган самоуправления, были хорошею школою общественной работы. Они всегда давали направление в работе, учили этой работе, воспитывали и, вместе с тем, вносили разнообразие в однотонную жизнь какого-нибудь глухого врачебного участка. С 1928 года начался поход против этих врачебных организаций. Во главе здравотделов поставили товарищей от станков, он и швец, и жнец, и на дуде игрец, и лишь только потому, что он коммунист и все может. Потом спохватились, стали требовать хотя бы фельдшерского звания, но дело было сделано и жизнь посерела, потеряла свои краски. Дмитрий Васильевич Никитин был снят с работы в Звенигороде за подпись в протесте населения против закрытия церкви. Хирург Славский, умница, оригинальный мыслитель и один из редакторов «Общественного врача», ушел еще раньше после ряда неприятностей «по профсоюзной линии» и уединился в свою «келью под елью», куда и устремился к нему народ. Печкин Николай Николаевич, отличный хирург, изумительной чистоты души человек, талантливый музыкант, которого ценило и уважало население, тоже был снят по церковным делам. Э-э, да что перечислять, это было время переоценки ценностей, смены старых людей на молодежь, ей верили, старикам — нет, и особенно старикам-вожакам. И соответственно этому процессу замещения мельчала жизнь, мельчала работа и в Алабино, и много раз подумывал я о том, что пора бы и мне вовремя подобру-поздорову убираться восвояси. Да вот, жалко было бросать дело, которое так горячо строилось, жалко было бросать людей, которые пели:

А нужно было бросить, и если бы бросить, то и жизнь пошла бы по-иному и моя, и Володина.

Тринадцатого декабря 1925 года умерла Верочка, дочь Ани. Болела она всего два дня токсической формой скарлатины. В последние часы ее жизни мы собрались у ее смертного ложа. Надежды на жизнь были уже утеряны. Камфара, кофеин. После последнего укола еще проблески сознания и: «Спасибо, крестный». А через несколько минут последний вздох, и тишина смерти. Какое-то время мы остаемся на своих местах. Глухая ночь. И никому в мире нет дела до нашей страшной потери. Да, но ведь каждую секунду в мире умирает один человек!!!

В белом нарядном платье, в цветах лежала наша Верочка, вдруг такая большая: «Не плачьте; она не умерла, но спит». Увы! Увы! Эти слова Христа, сказанные Иаиру, не были произнесены здесь.

А как страшно звучали слова «отпускной молитвы» над нашей милой, ласковой, чистой девочкой: «Или аще клятву отца своего или матери своея наведе на ся, или своему проклятию подпаде или клятву преступи…». Они устрашили наши сердца. А на кресте Верочки Анюшка написала: «Верочка, всеми любимая и всех любившая. Родилась 1 октября 1913 г. Умерла 13 декабря 1925 г.».

25 июля ст. ст. 1926 года. Алабино. «Милая Анюшка! Я очень помнил о дне твоих именин, как и вообще очень помнил о тебе. Но письма раньше не написалось, а на телеграмму не случилось денег. Вот бывает же так. Мне очень досадно, что это так случилось. Я всегда считал тяжким грехом недостаток внимания к близким. Прости меня, пожалуйста.

Ночь. Поздно, и хочется сказать тебе еще несколько слов. Странное самочувствие. Вот кажется, что сам себе портишь жизнь, и знаешь, как это выправить, но не можешь и не хочешь устранить главную причину: нужно бросить Алабино! А жизнь московская пугает меня. Вот и разберись в этом. Ну, все пустое. Ночь, я устал в Москве, хочется в милое Алабино. Его воздух живителен, чист, бодр. И у всякого свои есть радости и печали. Стары мы и устали, и даже мысли о смерти перестали нас страшить. И вот будем жить дальше и хоронить друг друга в назначенные нам сроки… Однако, что это я… Это поздняя ночь. Будем жить. Жизнь все же хороша, как ее ни портят люди. Приезжай, пожалуйста, в Алабино, когда вернешься в Москву. Миша».

25 июля ст. ст. 1928 года. Алабино. «Милая Анюша! Ну, вот тебе и 42, и не так страшно, и не так много. Так пойдет и дальше. Наблюдая 75-летних стариков, я нахожу у них наше самочувствие. Природа разумно устроила, создав легкие мысли о смерти, и чем она ближе, тем меньше она пугает и тем дальше будто кажется. Одно только — с годами надо развивать в себе умение жить настоящим, умение ценить его и дорожить им. По существу, мы не живем так. Утром нас занимает вечер, вечером мы думаем об утре. Настоящего не существует. Прошлое да будущее. От того нет удовлетворения от жизни, от того нет настоящей полноты в ней.

Уходящие годы на близком человеке виднее, чем на самом себе. Со стороны все виднее. Я вот представляю себе всю нашу семью и ясно вижу, что жизнь ушла и скоро, очень скоро попадешь в разряд, о которых церковь так молится: "Отец и братии наших зде лежащих и повсюду православных".

Помнишь отца дьякона с просфорой и шоколадкой, такого желанного и ласкового, и старого? А ведь мы не такие ласковые. Нам не дано этого. И в жизни чужих детей (а я — в никаких) мы не оставим никакого следа после себя. Ну, довольно, у тебя, верно, ватага людей, а тут письмо мое, да еще прескучное. В Алабино гостит сейчас Н.П.Вревская и придает дому солидный вид. Я же жадно считаю число банок с наваренным вареньем. Максимовна тоже объята этим азартом, и поэтому варит его охотно. Лета не было. Купался всего два раза. Хочу надеяться на хорошую осень. Ах, как пора, пора бросать Алабино, а вот нет сил. Миша».

На Пасхальной неделе 1924 года приехала в Москву Бреусочка. Пришла она со двора на террасу, и тут, подходящую к двери, я ее И увидел. Мы не виделись шесть лет — с 1918 года, когда я был в Острогожске. С тех пор она потеряла мужа, сына и дочь. Только за год перед этим стала отвечать на письма и вышла из того оцепенения горя, в котором пребывала. Ей было всего 46 лет, и она внешне не увяла, не состарилась, не опустилась, но у нее появилась новая черта, впрочем, закономерная в ней, — это «я раба Господня, да будет по глаголу Твоему» — смирение. Не пришибленность, а именно глубокое духовное смирение, так и сиявшее в ее чудесных глазах. Все перегорело, все духовно пережилось и пришло к смирению. И одета она была так же смиренно: не в шляпе, а в платочке, не бедно, добротно, но темно и просто. Как я любил и уважал ее! С этих пор мы виделись каждый год. В 1925 году, будучи на съезде в Харькове, я бывал у нее ежедневно. Жила она с Лелею и зятем в двух полутемных комнатах нижнего этажа большого дома с окнами во двор-колодец. Зять, крупный инженер Гайдаров, говаривал, что у него «самая красивая жена и самая лучшая теща в Харькове». В комнате стояла мебель — приданое Бреусочки. Но Боже мой, как грустны были эти вещи здесь, «осколки разбитого вдребезги». Не надо никогда, потерпевши крушение, собирать обломки.