Михаил Мелентьев - Мой час и мое время : Книга воспоминаний

Зашел я также в гимназию. Она, как и встарь, готовилась к новому учебному году и встретила меня старым запахом ремонта. Церковь, конечно, разорили и устроили в ней гимнастический зал. Актовый зал, такой большой и торжественный раньше, был ободран от царских портретов и залеплен плакатами. Я остановился у окна против бывшего восьмого класса, где стаивал на переменах, и увидел идущим по коридору учителя по естественной истории Евдокимова, бывшего и при мне. Он узнал меня. В свое время он женился на Лидочке Грековой и, конечно, знал об ее отношении ко мне. Это не сделало его очень любезным при встрече со мною. Увидел я также и саму Лидочку Грекову издали на улице, стойко сохранившей свой вид. Но встречи я избежал, ибо могу сказать про себя: «Ненужные мне люди забрали у меня половину времени моей жизни, а я был щедр к ним и по натуре, и по отсутствию у меня искусства жить».

Федя в Острогожске жил на бывшей Тевяшовской улице, в бывшем доме доктора Евменьева. Я бывал в нем в студенческие годы, и он был также полон для меня прежними людьми, из которых никого не было уже в живых. Дом этот в пяти минутах ходьбы от Богоявленской улицы и отцовской усадьбы. Много раз я проходил мимо нее, замедляя шаг и трепетно всматриваясь в окна и во двор. Войти в дом так и не решился. Что-то не пустило меня, что-то удержало. А по вечерам в городском саду, как и встарь, играл оркестр духовой музыки — те же вальсы, отрывки из опер и романсы, что и раньше. Я сходил один раз. Прошел по аллеям. «Все вырождается в руках человека», — вспомнилось мне при этом изречение Ж.Ж.Руссо.

Ну и, наконец, кладбище. Кладбищам в революцию особенно не повезло. Их разрушали бессмысленно и грубо, как это может делать, должно быть, только русский человек. Вековечные памятники из чугуна и камня были повалены, расхищены, разрушены. Аллеи из чудесного старого клена вырублены. Решетки поломаны. Наша решетка и часовня над отцом и матушкой были еще целы, но в каком виде! А тополя разрослись в мощные деревья, равно как и куст шиповника, отсаженный когда-то из нашего сада. Был август месяц. Трава вся выгорела. На всем лежал густой слой пыли и запустения. На кладбище ни одного человека. Я один. Обхожу ряд знакомых могил. Был у Саши Лаврентьева и у Кости Маршева. Многих не найти. Многого не узнать. Опускаюсь на скамью у нашей часовни. В ней был когда-то образ, горела лампада. Стояли цветы…

В десятых числах декабря получили мы из Харькова телеграмму: «Мама тяжело больна. Леля». Собрали домашний совет и порешили отправить Зою Мелентьеву. Она прекрасная медицинская сестра, ласковая, покойная — и за Бреусочкой походит, и Леле поможет.

20 декабря 1929 года. Харьков. «Здоровье тети Оли, немного улучшившееся, дня три тому назад сделало резкий скачок в сторону ухудшения. Точно не установлено, но есть подозрение на брюшной тиф, или паратиф.

До 17 декабря самочувствие, при сравнительно высокой температуре и болях, оставалось неизменно хорошим. Не было упадка сил, подавленности.

17 числа картина резко изменилась, наступило общее тяжелое состояние. Всю работу по уходу несу я. Строгую диету, к счастью, ввели с самого начала болезни. Я уже писала вам, кажется, что ваши соображения послать меня вполне оправдали себя. К Тате я за это время очень привязалась. Николай Николаевич очень мил и заботлив. Внимательное отношение его к тете Оле трогает. Зоя Мелентьева».

А 25 декабря пришла телеграмма: «Тетя Оля очень плоха». Двадцать шестого я выехал в Харьков. Ночью в вагоне меня занимали глупые, пошлые мысли и заботы. О том, что с Бреусочкой очень плохо и она может умереть, я как-то вовсе и не думал. Я просто не верил в это и был далек от этого. Начал беспокоиться лишь на извозчике по дороге с вокзала. Было морозное, ветреное утро без снега. Лошадь скользила и шла очень медленно. Двери квартиры не были закрыты. Из коридора я вошел в большую комнату и увидел Бреусочку уже положенной и убранной в постели со сложенными на груди руками. Я упал на колени около, прижался губами к ее руке. Рука еще была тепла и гибка. Рыдал я долго, исступленно, раскаянно. Меня никто не удерживал и не останавливал. «Когда же, когда?» — «Полчаса назад», — ответила мне Зоя.

Хоронили Бреусочку на следующее утро. Отпели дома. Неприятного вида священник наскоро, без веры и души, прочитал и попел над нею священные слова. А когда Леля, измученная, с невыразимой тоской и рыданьем спросила его: «Батюшка, увижу ли я ее когда, есть ли жизнь там?»— он ничего не сумел ответить. Могила была приготовлена рядом с гробом Тони. Ее свинцовый гроб виднелся в глубине. Пахучая, теплая земля лежала большой грудою — и впервые и могила, и земля не показались мне страшными. «Господня земля, и что наполняет ее». Николай Николаевич стал на колени у гроба, поклонился ему и сказал громко: «Спасибо, Ольга Михайловна, за все добро! Прости, в чем согрешил!»

Это было в субботу, 28 декабря. Вечером и на следующий день утром я пришел к могиле, почти сознавая, что это в последний раз. Тридцатого я был уже в Москве и сразу же проехал в Алабино. Тридцать первого был день моих именин и рождения. Мы провели его вдвоем с Володей. Так был встречен 1930 год, год опять тяжелых испытаний для меня.

Помню Пасху этого года. Володя, Александра Петровна, профессор Игумнов и я. Квартира полна цветущих растений. Парадный пасхальный стол. Мы с Константином Николаевичем у заутрени. Чудесная церковь, нарядные ризы духовенства, слаженный деревенский хор и толпа подростков, врывающихся в двери храма и нарушающих благочестие службы. А вскоре затем закрытие храма, разбитые стекла в нем, поруганный алтарь и «головокружение от успехов». Жизнь после некоторого взлета резко серела. Шла перестройка на колхозный лад. Кроме того, кругом Алабина сносился ряд деревень для нужд военного ведомства, и я никогда не забуду длинного обоза крестьянских телег со скарбом, стариками и детьми, в полном молчании перебирающихся на новое местожительство.

И в жизни Петровской больницы давно кончился подъем и начался спуск. В сущности, в это время я при ней был пережитком. Но «жизнь наша вовсе не наша, и все в ней делается помимо нас». В сумерки под 1 мая разразилась катастрофа с Володею. По дороге на вокзал в Скарятинском переулке его нагнала машина и «двое молодых людей попросили меня проехаться с ними. В руках у меня была чудесная рамочка, которую мне очень хотелось подарить Вам, Михотя, и мне было досадно, что я уже не могу этого сделать. А в остальном, Вы же знаете, как я люблю приключения». Комната в Москве после обыска была опечатана. Володя в течение недели был на Лубянке.