Михаил Мелентьев - Мой час и мое время : Книга воспоминаний

На пианино стоял большой портрет Тони. Конечно, потеря Саши была страшна, но Тоня… Тут же в папках лежали и ноты ее. Леля переживала эту потерю не легче матери. В этом, как и в остальном, они слились в одно целое. Судьба, однако, разила Бреусочку не до конца. Она оставила ей самую младшую и самую хрупкую девочку, чтобы в заботе о ней найти смысл жизни. Жила она материально неплохо. Зять относился к Бреусочке прекрасно, но Олюшка оставалась верна себе во всем. Она хотела иметь «свои» деньги и зарабатывала их вязанием на машине дамских кофточек. Мастерица она была прекрасная, работу ее брали нарасхват, а мне хочется плакать, когда я вспоминаю ее у окна, поближе к свету, проворно-проворно двигающую ручку машины. Святая! Конечно, святая! Без тени сознания своего скромного подвига во имя любви к живым и умершим, ибо она каждый день, хоть на минутку, приходила на кладбище со свежим букетиком на свои заработанные деньги.

В 1926 году мы пожили вместе — Аня с детьми, Бреусочка и я — под Воронежем на даче у Вышипана. Помню летние сумерки на опушке леса, вдали «стогны города», терпкий запах полыни, выгоревшую землю и нашу взаимную любовь, так теснившую грудь скорым расставанием.

В 1927 году у Лели родилась дочь, а у Бреусочки внучка Таня, и она уже не могла повидаться с нами. А в 1928 году я возвращался с Кавказа в октябре. Бреусочка ждала меня на Харьковском вокзале и робко звала хоть денек побыть с нею, а я отказался. И вот в памяти громадный пустой перрон глубокой ночью, темный спящий поезд, вокзальный неуют и холод, и Бреусочка с домашним печеньем. Она захватила его с собою, потому что не надеялась угостить меня дома. Это было наше последнее свидание. Впрочем, нет, но об этом дальше.

Весна 1929 года. «Родные мои! Христос воскресе! Простите, что я не писала, но у меня нет ни минутки свободной. Ждали мы, что Татка подрастет и станет с нею легче, оно стало еще труднее. Начинает всюду ходить, все ей надо. А вечерами, когда Татка спит, я брала работу. Надо было же заработать на лето себе. Лето хочется пожить с вами вместе. Если я вас не повидаю летом, то, кажется, умру от тоски. Сейчас праздник, а у нас как в могиле — темно. Если бы вы знали, как я скучаю о вас! Особенно тяжело в праздник. Ваша Ольга Бреус».

«Родные мои! Мы решили на лето ехать в Острогожск. Приедем к Феде, поживем денек-два, найдем комнату на вашей же улице, и будем ходить в гости друг к другу. Только одно нас пугает, что мы приедем, а вы — нет. Настроение у нас подавленное, тяжелое, и хочется его пережить со своими родными. В Острогожск мне ехать так тяжело, что сказать не могу. Если бы не Таточка наша, никуда бы не поехала, а то жаль ребенка оставлять в такой квартире на все лето. Пишите скорее. Мне только хочется быть там, где вы. Ольга Бреус».

«Аничка, родная! У нас произошли большие события. Мы переменили квартиру. Я сама себе не верю, как могло это произойти.

Нашла квартиру я. Ехала с кладбища, вижу в окно трамвая маленький домик с садом, и подумала, как хорошо было бы жить в нем. Это недалеко от кладбища, в нагорной части, тихая улица. И вот я встала и пошла мимо. Во дворе женщина что-то делала. Я подошла и спросила, нет ли здесь военного, который хочет жить в доме Военведа, и представь себе, что такой оказался. Я посмотрела квартиру, мне понравилось. Я приехала домой, стала говорить нашим. Они не верят. Я упросила их поехать, посмотреть. И вот мы на новоселье. Квартира наша очень грязная, запущенная. Много придется затратить и денег, и труда, чтобы привести ее в порядок, но мы на все пошли. Одна комната у нас большая, в два окна и дверь в сад. Садик, правда, небольшой, но кругом тоже сады и в окно к нам смотрит солнце. Мы же не видели его пять лет в нашей квартире. Сегодня утром проснулась Татка и кричит: "Баба! Смотри, солнце". Мы чувствуем себя как узники, выпущенные из темницы. Другая комната темная, но стеклянная дверь дает столько света, что в ней не темнее, чем у нас было. Зато у нас настоящая дача, не надо никуда ехать. Мы и не поедем, а на дачные деньги приведем летом квартиру в порядок. Жаль только одного, что никого вас не увижу, родные мои! Мне в этом году не повезло. Работала я, деньги не брала, думала получить все сразу. А хозяина моего, частника, опечатали, торговлю закрыли и деньги мои пропали. Что с него, бедного, получить, когда ему самому есть нечего! Как я рада светлой квартире, вы и представить себе не можете! И на кладбище мне ходить теперь очень близко. Пиши, родная, как вы живете и как у вас с хлебом. Мы эту зиму измучились. Для того, чтобы получить хлеб, надо было вставать в 5 утра, стать в очередь и простоять на морозе часа 2–3, а часто и не достанешь. А потом очереди за картофелем, за крупой. Потом надо готовить обед. Кухня холодная. К вечеру я совсем без сил, ничего не могу делать, скорее спать. Не согреешься, уж опять вставай. А хлеб у нас темный, очень плохой, но мы к нему уже привыкли. Напиши, родная, скорее. Ольга Бреус».

«Милая Анюшка. Очень рада за тебя, что ты хорошо провела лето. Мне очень хотелось приехать к вам в Острогожск, но лето выпало у нас рабочее, трудное. Я дома с Татой одна, дела много: и за ней надо смотреть, и в очередях стоять. Татка тоже уже привыкла к очередям — стоит терпеливо, а если чего не достанем, то говорит: "Пойдем в гугое место". Квартирой мы очень довольны. Весною, когда цвели груши и яблони, было чудно хорошо. Конечно, в саду кроме нас еще 20 человек хозяев. Но все же это лучше, чем было в нашей прежней квартире. Жалею только об одном, что не повидала Вас. Заехала бы к нам на недельку, доставила бы нам эту радость. Ольга Бреус».

В это же лето 1929 года мы с Володею прожили месяц у Феди в Острогожске, сменив там Аню с Вовой. Мне очень хотелось повидать там Бреусочку, и я писал ей, зовя ее, но хорошо не отдавая себе отчета в том, что она, во-первых, привязана к дому работою и внучкой и, во-вторых, в том, что у нее могло и не быть денег на поездку. Да и вернее всего, что и не было. Она же писала Ане, что за работу ничего не получила. Но тогда это до сердца не дошло, и на зовы Бреусочки заехать к ним, раз я так близко, я отозвался всяческою невозможностью. А возможности, конечно, были. В Осторогожске я ничем не был занят, кроме пестования Володи, а он бы отлично прожил неделю и без меня. Впрочем, я был занят. Я там грустил. Бродил по улицам, по кладбищу. Разыскал старую дедовскую усадьбу, с трудом, но разыскал, хотя от прежнего там остался один лишь колодезь на леваде с такою же студеною водою и уютной тропочкой к нему среди буйной огородины. Не старая женщина, проведшая меня к колодцу, расспросила, кто и что я. Оказалось, она слышала о старом Меркуле и хорошо знает и братьев. Она с грустью посмотрела на меня и, покачивая головою, сказала: «Это как в книжке». Но особенную боль доставила мне ранняя обедня в Покровской церкви. Мальчиком я прислуживал в ней и знал многих-многих прихожан. И вот, закрыв глаза, я наполнил церковь старыми призраками. Вечные слова службы, все те же, неизменно трогательные, помогли иллюзии. А когда открыл глаза, я увидел полупустую церковь, знакомую мне до мельчайших деталей, и никого, никого из прежних. И был я всем чужд и незнаком, и так же чужды были мне окружающие.