Михаил Мелентьев - Мой час и мое время : Книга воспоминаний

Но — Carthaginem esse delendam — монастыри должны быть разрушены. Уж не помню, в котором году, в 1929-м или в 1930-м, игуменья Афанасия должна была покинуть монастырь и переселиться в Алабино. Взяла она с собою старушку мать Антонию, которая состояла при ней с первых дней ее монастырского жития, и послушницу Дуню — молодую, крепкую женщину, очень к ней привязанную. Зажили эти три человека уж совсем на моих глазах крепкою жизнью верующих людей. Игуменья Афанасия правила ежедневную службу, молилась и являлась умственным центром этой маленькой общины. Она же, вместе с матерью Антонией, стегала одеяла, Дуня выполняла более тяжелую работу и служила для сношений с внешним миром. На первую и последнюю недели Великого поста двери их жилища закрывались для всех. Это были дни молитвенного труда и молчания. Но зато и праздник Воскресения был воистину праздником Воскресшего Христа. И на фоне общей растрепанной жизни, суеты, безверия, мечущихся и беснующихся людей их маленькая утлая община была оазисом. А о всем их окружении можно было сказать словами Данте: «На Бога не восстали, но и верны ему не пребывали. Небо их отринуло, но и ад не принял серный, не видя чести для себя в таких». И только они одни в поле моего зрения были исключением из этого круга людей, и только они были мужественны. Их все побаивались, к ним ходили за помощью, за утешением, советом, но ходили в сумерки, вечерком, ночью, чтобы меньше видели, меньше сказали. Они же ни к кому не ходили, потому что боялись с собою принести подозрение и кару на ту семью, где бы они побывали. Не знаю, кто сказал, что «ошибаться с большинством не оправдание, ибо умножение заблуждения еще более пагубно». Эти три женщины сумели не поддаться массе, толпе и сохранили свое лицо, свою веру до конца. Они не умножили собою заблуждения, ибо знали, что оно пагубно.

В первый день Троицы 1931 года я пришел к игуменье Афанасии, зная, что у нее праздник и что она по-праздничному бездеятельна и будет рада мне. Нашел я ее в десяти шагах от ее дома, в небольшом перелеске. Она только что закончила последнее воспаление легких, была слаба, и все ее радовало в ее возвращении к жизни. Стоял чудесный день, жужжали пчелы, пахло лесом. Божий мир стоял во всей своей красе. А через час, когда я ушел, пришла грузовая машина, привезла оперативных работников НКВД, те перевернули жилище, обыскали его, ничего не нашли, конечно, и забрали игуменью Афанасию с собой, в районный центр Нару-Фоминскую. Вот оттуда-то, из больницы, и послала она мне свое письмо.

Развязка наступила очень скоро. Через несколько дней игуменью Афанасию выслали на поселение в Среднюю Азию. Дуня уехала с нею, так как она все эти дни не отходила от больницы, дежурила там и упросила выслать ее вместе с игуменьей. На второй день по приезде на новое место жительства скончалась игуменья Афанасия. На следующий день скончалась Дуня. Их погребли в одной могиле.

Словом, нити, привязывавшие меня к Алабино, рвались одна за другой, и относись человек вдумчивее к своей собственной судьбе, он мог бы избежать много печального, но нужны вдумчивость и сосредоточенность, такие же, каким, предположим, наделены были Оптинские старцы. Они часто видели вперед, как нужно поступить и что должно сделать тому или другому человеку, и часто предостерегали от того или иного пути. Мы этого не можем, ибо знаки судьбы всегда скрыты, всегда неясны, предостережения отдаленны, и нужно быть мистичным, чтобы уметь их разгадывать. В мистике есть своя истина, и ее не видят только те, кто не хочет или не может видеть.

Уже после отъезда Володи в Кемь в Алабино стали наезжать один за другим четыре брата Коншиных из известной семьи серпуховских Коншиных. Прижились и тесно вошли в круг моей жизни Сергей и Анатолий Николаевичи — два младших брата. Сергей, музыкант, милой души парень, дельный, живой и веселый. Он приезжал чаще всех. И вот нет Сережи неделю, нет две. Случилось это уже к концу 1932 года. Нет его и до сих пор. Николай, старший, умер в Соловках. А Сережа и поныне томится в лесах за бухтой Нагаева. Это за разговор и свидание с англичанином — бывшим директором Коншинской фабрики. Жутко становится жить в Алабино. Но, казалось, что и всем жутко, казалось, что —

Так вот, с такими переживаниями потерь и утрат заканчивался 1932 год. Зимними вечерами один, в своей чудесной и опустевшей квартире в Алабино, сидел я за письменным столом, пытаясь уже тогда писать книгу о Володе, или у камина в большом кресле, читая «Историю народа Израильского» Ренана и книги по раннему христианству и истории религий. Уже тогда ясно я чувствовал назревавшую перемену в моей судьбе, но заранее слепо покорился ей. Годы по десятилетиям в моей жизни были годами перемен. Родился я в 1882 году. В 1892 году поступил в уездное училище. В 1902 году сдал экзамен на аптекарского помощника. В 1912 году бросил военную службу и поехал в клинику. В 1922 году бросил службу на флоте. Предстояла и теперь какая-то перемена в жизни. Какая только? А я и не гадал. Я не был занят собою. «Мое сердце было не здесь. Мое сердце было не здесь».

Я жил по инерции для себя, и активно — для помощи Володе и другим близким. Так наступил 1933 год.

Встретили мы 1933 год у меня в Алабино. Собрались: Аня со своими, Абрам Эфрос с женой и сыном, доктор К.Г.Славский, Людмила Нифонтовна Маслова и Сережа Симонов, всего со мною 12 человек. Никто никуда не спешил, все оставались и на следующий день. После ужина засиделись допоздна у камина, слушая игру на рояле, разговаривая. В комнатах было тепло, душисто, нарядно, и слова наши звучали в унисон с обстановкой. Все отдыхали от жизни и своих забот, все дышало миром, разнообразием интересов, достаточной культурой.

Под «старый Новый год» приехал К.Н.Игумнов. Кроме него никого не было. Горел камин. Пустела бутылка вина. Во втором часу ночи К. Н. сел за рояль и закончил свою игру колыбельной песней Чайковского: «Ветра спрашивала мать, где изволил пропадать».

А в начале февраля стало известно, что арестован доктор Дмитрий Васильевич Никитин. Спустя неделю та же участь постигла Николая Николаевича Печкина. Я побывал у родных арестованных, ничего о них не узнал, ибо и они ничего не знали, а 18 февраля, часов в шесть утра, стук в двери внизу, на лестнице, и затем испуганный шепот Маши: «Милиция требует открыть дверь». — «Откройте». А сам стал одеваться.

Через минуту в мою комнату вошли два чина с завхозом больницы и, вглядываясь в обстановку и мое поведение, заявили о своем праве на производство у меня обыска. Продолжая одеваться и не проявляя беспокойства, я попросил показать ордер и затем предложил им приступить к «делу». Чины слегка замялись, не зная, откуда и с чего начать, а затем «занялись». В большое удивление их привел словарь Брокгауза и Ефрона: «Неужто вы прочитали все эти книги, Михаил Михайлович?» — и начали их перелистывать.