Михаил Мелентьев - Мой час и мое время : Книга воспоминаний

Около этого же времени родители побывали на богомолье в Киеве. Это было целое событие. Отец еще куда-то выезжал, матушка же — никогда. Киев и лавра поразили их. Одаривая нас крестиками, деревянными ложками со сложенным троеперстием, матушка сказала мне: «А мы уже с отцом пожалели, что не взяли тебя с собой, Михаил, гляди бы и оставили там». Вот, повторяю, откуда в ту пору и четки в подарок.

Выйдя замуж и оставив нас, Вера продолжала ходить к матушке и носить ей свое горе. Придет — выскажется, выплачется, тут же посмеется и пойдет опять тянуть свою долю. В последний раз я видел ее в 1929 году. Услышав о моем приезде, она тут же пришла, чтобы чем-нибудь услужить мне.

Бутков Константин Егорович, из обедневших дворян, поступил к нам тоже еще при отце, а весною 1919 года привез мне в Москву посылку с едою. Большого роста, увалень, в громадных валенках, скорее похожий на медведя, чем на человека. В детстве он был моим постоянным партнером в «азартную игру» — фильки, требовавшую большой сноровки, чтобы устроить противной стороне «трынку», «рог», а всего триумфальней «бочку», для чего надо было все взятки сдать противнику, и тогда он лазил три раза взад-вперед под столом, по которому в это время победители неистово стучали кулаками. И вот, добравшись в 1919 году до Москвы поездом, Константин Егорович обратную дорогу проделал пешком, живя продажею календарей, закупленных им «для разживы». Это путешествие потребовало от него месяца времени и большой выносливости. Я до сих пор внутренне сжимаюсь, когда вспоминаю об этом.

Алексей Дурных — тоже из дворян. Его мальчиком, лет десяти, привезли к нам во двор, а ушел он от нас на военную службу. Он был моим сверстником и другом. Вырос он рослым красавцем, смуглым черноволосым цыганом, со сросшимися бровями. Был он грамотен, любил книгу. Нрава был бешеного. Пошел он во флот, дослужился до кондуктора и в 1914 году был у меня в Москве в офицерском кителе, с кортиком, в полном расцвете сил и мужской красоты. Но странности его характера в этот приезд особенно бросались в глаза.

Я знал давно, что Алексей в первое же свое посещение известного дома в Кронштадте заразился болезнью, которую стали называть потом «не позором, а несчастьем» Он много и упорно лечился. Я показывал его знаменитому профессору Поспелову. И тот успокоил его и заверил в полном благополучии.

На деле вышло не так. Алексей погиб в начале 1915 года от прогрессивного паралича. Смерть эта кажется мне обидной и несправедливой. До Кронштадта Алексей не знал женщин, боясь заболеть сам. После Кронштадта он избегал их, боясь заразить. Так не повезло этому человеку.

Я назвал трех, но не могу не остановиться еще на одном, это — на стороже Кузьме на нашем заводе. Жил он у нас лет тридцать. Человек этот повторил собою тургеневского Ермолая с некоторыми вариациями, как дань времени и месту. Охотник, собачник, любитель всякого зверья и птицы, он жил не в своей семье, а на дворе со своими питомцами, которые бегали за ним по пятам и которых он для виду, для других яростно ругал и шпынял ногами. Во дворе у него постоянно появлялись то медвежонок, то волчонок, то лисица. Когда это зверье подрастало, часто бывали неприятности, бывали жалобы, судебные дела. Кузьма плакал, сдирал шкуру, но тут же заводил нового любимца. Жить с людьми, только с людьми, он не мог. Летом 1918 года Кузьма Васильевич тяжело болел. С завода он переехал к себе домой, и я там навестил его. Старый служака явно умирал, но в углах и под кроватью гнездились собаки.

Окончив уездное училище, я должен был выбирать, что делать мне в жизни. Мне шел пятнадцатый год. Отец желал одного, чтобы я, как и два старших брата, остался при своем деле. Все остальное пугало его. Я же не чувствовал никакой склонности к торговле и хотел одного — учиться. Отец не уступал мне, я не уступал отцу. За меня вступились дедушка и мать. Отец после долгих колебаний, наконец, сдался, и был приглашен репетитор, чтобы подготовить меня в четвертый класс гимназии.

Шестого января 1898 года скончался дедушка. Шестнадцатого февраля ночью с отцом случился припадок грудной жабы. Разбудила нас с Федей кухарка Прокофьевна: «Скорее, скорее, папаша умирает». Нашли мы отца в гостиной на большом диване в смертных муках сердечного приступа. Весь дом был на ногах. Послали за доктором и священником. К утру стало немного лучше. Припадок ослабел. Больного перенесли в самую большую комнату дома — в залу. Созвали врачей города. Послали телеграмму отцу Иоанну Кронштадтскому. Отец был спокоен и, когда сердце отпускало, заканчивал свои дела на земле. Меня отец просил заняться «своим делом».

Первого марта отец скончался. Страшна была эта смерть главы семьи в девять человек мал-мала меньше. Еще страшнее становилась она по тем обязательствам, которые должны были выполнить по обычаю, в память усопшего. Поминки шли на третий, девятый, двадцатый, сороковой дни, и полгода, и год. А мы в это время жили под страхом описи всего имущества и наложения печати на двери нашего дома. Этого не случилось, потому что деловые круги города на первых порах поддержали нашу семью, а брат Лука с помощью старых служащих отца сумел стать на ноги и повести дело в дальнейшем уже самостоятельно.

Моя же судьба в этот тяжелый год решилась тем, что в декабре я выдержал экзамен уже не в гимназию, а на аптекарского ученика, и в январе следующего, 1899 года, пошел служить в местную аптеку.

Мне было 16 лет. Я был красивеньким, чистеньким и скромным мальчиком. Я не курил, не пил, любил книгу, любил домашний уют и ни о чем другом не мечтал, как только о том, чтобы учиться в гимназии. И учиться даже не ради каких-нибудь отдаленных целей, а вот ради самой гимназии, прельщавшей меня формы, товарищей и тех знаний, что они получали там.

А вот жизнь мне отказывала в этом. И чем заветнее была мечта, тем казалась она неосуществимей. И полубогами казались мне эти существа с ранцами за плечами, в фуражках с белым кантом и гербом из лавровых листьев и букв «ОГ».

Директор гимназии, в кабинете которого я писал экзаменационную работу по латыни и который помог мне, видя мое затруднение, передавал мне предложение принять меня в четвертый класс. А вместо этого я очутился в задней неопрятной, полутемной комнате местной аптеки, комнате без всякой мебели, с одной моей кроватью и жестким соломенным матрацем, купленным для этого случая матушкой, так как я наотрез отказался взять с собой перину, на которой спал дома до сих пор.

Алексей Дурных, привезший меня сюда, последнее близкое лицо в этом новом мире, новом, неприятном и страшном, поставил мои вещи, пожелал мне удачи и ушел, оставив меня одного.