Михаил Мелентьев - Мой час и мое время : Книга воспоминаний

Ну, довольно.

В открытую дверь террасы я все еще жду его».

26 мая. «Как бы мне хотелось сказать Вам, дорогой печальный друг, хоть какое-нибудь слово утешения. Но таких слов нет, ибо я знаю, очень хорошо знаю, что нет и самого утешения. Потеря любимого — такая потеря безутешна. Это не горе и скорбь, боль души, которую излечивает только сама же смерть. Я особенно остро ощущаю свое сочувствие Вашей скорби теперь, потому что перепогребение праха моей дочери, равное почти надругательству над ней, разбередило мою душевную рану. И вот я понимаю, как Вам больно и скорбно, и не могу Вас утешить. Я могу сказать лишь одно: без веры в Бога, без надежды в загробную жизнь, как можно перенести это горе? Вот Вы как-то спрашивали меня, как же я верю, несмотря на массу непримиримых, казалось бы, противоречий в учении церкви? Противоречий, против которых будирует дрессированный в науке разум? Пусть эти противоречия будут в тысячу раз больше и абсурднее — я верю, и эта вера дает мне несокрушимую силу, чтобы переносить все тяготы, скорби и горе жизни, и дает мне надежду на свидание с моими ушедшими детьми, друзьями, родными и близкими, без которых жизнь на земле потеряла бы все свои краски, все свое очарование. Вы скажете — это наивно. Пусть так! Но отнимите меня эту веру, и я не могу жить ни одного часа. Смущает меня одна лишь мысль, что если я не сумею прожить свою жизнь так, чтобы заслужить на Божьем суде это счастье свидания в загробной любви. Тогда в самом бессмертии мои страдания будут страшнее здешней жизни. Я боюсь Божьего суда, но я всем сердцем хватаюсь за идею прощения, вложенную в таинство исповеди и причастия, и верю в милость "от века и до века к боящимся Его". И вот мне Вас жаль вдвойне, так как я знаю, что для Вашей скорби нет забвения. Девять лет прошло со смерти Веруши, а и до сих пор я постоянно слышу, как кто-то в моей душе все время горько-горько плачет. Суматоха обыденной жизни отвлекает внимание от этого плача, но как только я остаюсь сам с собою, слышу ясно, как плачет моя душа, и у меня на глазах слезы. То же, конечно, испытываете и Вы. Уже одна фраза Ваша в конце письма, "я рад, что горе пало на меня", одна эта фраза говорит, как Вы страдаете. Бедный друг! Ищите утешения в Боге. А конечно, Вы правы — Володя счастлив тем, что рано ушел из жизни, что вовремя закрылись его ясные детские глаза. Он, бедняга, тоже немало вынес надругательств над собою, и если умер примиренный, захваченный вдохновением художника, счастливый и внезапно, то ему можно позавидовать. Мир праху его, и царство небесное его душе. Целую Вас. Печкин».

В тот же день из Ленинграда.

«Чтобы не плакать на людях, я должен писать тебе. Мои слезы — это, конечно, больные нервы, но мои мысли — это опыт личной жизни. Мы недостаточно берегли Владимира Александровича, а такие люди и для своей жизни, и для своей работы нуждаются в более берегущей человека обстановке, чем рядовое большинство. И беречь его мы должны были для себя. Сейчас у меня такое ощущение, что мне будет очень трудно, если я не найду замены того, что мне давало художественное творчество В. А. Лучший музыкант, лучший артист исполняют чужие композиции, художник же творит свое, новое, оттого так жадно ожидал я всегда результатов работы В. А. Заменить человека и своих переживаний с ним нельзя. Все другое будет иным. Но восполнить переживания, утраченные с творчеством В. А., надо, чтобы горечь его потери была непереносимой. Тебя иногда утомляли житейские заботы о В. А… Я не был обременен ими, и потому имел от общения с ним то, чем он делился, видимо, не с каждым, и что чаще всего носил в себе, мучаясь им, под внешностью иногда наивной, иногда беспечной и беззаботной. Какая обманывающая внешность! Один раз он пришел ко мне с фельетоном "Правды" и поразил меня вопросом: читал ли я его? Я был поражен, потому что думал, что он вообще ни в какие газеты не смотрит, тем более, как в "Правду". Из прежних бесед я уже знал, что "мировые вопросы" занимали его, но полагал, что заползают они ему в голову иным способом, помимо его сознательных желаний. И… вдруг покупка и чтение "Правды". Много надо поработать еще врачам и организаторам общественного уклада, чтобы создать обстановку, которая, возможно, надежнее охраняла бы таких людей и не убивала бы их о рельсы на узкой насыпи. Пожалуйста, пиши. Лихоносов».

27 мая. От него же. «Очень тебя прошу — приезжай ко мне дня на два, на три. Пошагаем молча по окрестностям, а если это будет 31 мая, вместе отстоим обедню сорокового дня. Мне это самое необходимое сейчас. Думаю, что и ты поступишь мудро, если не размышляя, оставив все суетное, как бы оно не казалось трудным и невозможным, последуешь зову души моей».

28 мая (из дневника). Буду верить, буду верить. Истек срок скитаний его души по мытарствам, и молюсь «о неосужденно предстати ему у страшного престола Господа Славы, о вселении его, иде же присещает свет лица Божия — в месте светле, в месте злачне, в месте покойне, иде же все праведнии пребывают».

29 мая. «Милый Митро! "Нужно было беречь его". Боже мой, как это было трудно силами одного человека. Я не могу и не хочу никого укорять. Но когда я просил тебя поселить его у себя в Головинском, ты дважды отказывал мне в этом. Когда в Ленинграде зимою 1934 года Володя был беспризорен, кто приютил его из моих друзей, живущих там? Прошлым летом я должен был направить его в Воронеж, потому что ему негде было приклонить голову, а у меня по доносу милиция ловила его. Да что говорить, я попал в тяжелую полосу жизни по возвращении в Москву, и она лишила меня его. Я часто изнывал под бременем неразрешимых задач с Володей и разрешал, как мог и как считал лучше. В Загорске ему было хорошо, но я должен был бояться "пути", и я боялся их и говорил с ним, и предупреждал его.

Не нужно впредь говорить об этом».

В тот же день. Сегодня посидели у меня, не зажигая огня, доктор-психиатр Аронсон и Ирина Сергеевна Татаринова. Первый узнал Володю совсем недавно и привязался к нему. Вторая — друг Володи со школьной его скамьи 1918 года. Разговор был прост, непринужден и занимателен.

Ирина Сергеевна в революцию потеряла свою сестру, с которой вместе выросла, но никогда после похорон не побывала у нее на могиле и теперь не знает и забыла, где эта могила. Вот как разны люди, даже в любви и памяти к умершим.

30 мая. Архангельск. «Дорогой М. МЛ Получил Ваше письмо о Володе. Благодарю Вас. Но как стало больно, как тяжело. Какой это ужас, жестокий, несправедливый, к молодой, талантливой жизни, только что нашедшей свой путь и так страшно оборванной. Поверьте, дорогой мой, что я всею душою с Вами и в сороковой день его ухода от нас переживаю то, что чувствовали его друзья 19–20 апреля.

Как важно сохранить его художественное наследие. Я знаю, что Вы это сделаете. В Москву я собираюсь приехать в начале июня и очень хочу побывать с Вами в Загорске и положить цветочек на его могилу. До скорого свидания. Борис Молас».