Михаил Мелентьев - Мой час и мое время : Книга воспоминаний

Второе, 1903 года.

«Дорогая мама! (Это была мачеха, родная мать Ларисы Владимировны умерла молодой.) Если ты меня любишь, то должна желать мне счастья, которое теперь достигнуто, и должна быть спокойна. Приезжай к нам. Папа, должно быть, рассказал тебе все подробности случившегося. Платье было хотя и не особенно удачно, но шло ко мне и в Адмиралтействе все нашли меня хорошенькой».

Третье, 1904 года.

«Милая, дорогая мама! Кормилице сарафана не присылай. Теперь я жена и мать и должна сама думать о многом и поступать по-своему. Ты пишешь, что папа из-за меня имеет долги. Это неправда. До замужества я лечилась на свои средства, так как получала доход от наследства после бабушки. После замужества мне три раза делали операцию тоже на мои средства, и рождение Люли и очень дорогой уход за ним — все тоже на мои деньги. Благодарю тебя за икону Св. Серафима и просфору от него. Очень рада, что ты мне прислала их».

Четвертое, 8 апреля 1905 года.

«Дорогие, милые папа и мама! У нас большая новость. Люли встает на ножки сам и начинает ходить около кроватки. Кормилицу мы отпустили и взяли новую няню, очень хорошую, и она хорошо умеет Люли кормить. Слава Богу, что так хорошо окончилось с кормилицей. Шура сегодня была в Оллиле, где снял на пять лет чудесную дачу на берегу моря со всеми удобствами, так что я всегда могу быть на берегу моря с мальчиком. Напишите, что у вас нового и кто уехал на войну».

Пятое, ноябрь того же года.

«Дорогой папа! Письмо твое очень огорчило меня, так как ты пишешь, что вы не собираетесь к празднику к Люли на елку. Доктор велел давать Люли рыбий жир, но мы думаем, что он его не будет пить».

И письмо к Александру Григорьевичу из Саратова, 1918 года.

«Если мне будет хуже, то я желала бы причаститься. Но принять причастие без покаяния перед тобою не могу. Прости меня. Раскаиваюсь перед тобою, в первый раз не обманывая тебя и в первый раз я теперь только прозрела и поняла, как глубоко виновата перед тобою. Мне страшно признаться, но только одна правда может еще спасти нашу жизнь. Я заблуждалась, находя всегда в наших ссорах виноватым тебя, и объясняла наши ссоры твоим характером, а сама себя во всем оправдывала. А когда я умоляла простить меня, то все мои мысли были направлены к тому, чтобы скорее возвратить тебя и прекратить страдания. Я никогда не была чутка к тебе, не берегла тебя, забывала твои просьбы и вызывала все новые ссоры. Сколько раз ты наказывал меня и прощал меня, умоляя исправиться. Я — преступница. Я была всегда виновата и только теперь поняла все это. Прости меня, Шура. Сердце мое разрывается от муки и нежности к тебе. Прости меня за все. Вернись ко мне. Сжалься надо мною».

Письмо это оказалось предсмертным.

24 апреля. Ленинград. «Дорогой друг мой! Сейчас узнала от Ирины все. Пожалейте себя для всех нас, любящих Вас, и приезжайте сюда хоть на несколько дней. Всей силой своего существа прошу Вас приехать. Удар жесток и особенно тяжел неожиданностью. Я не могу еще осознать его. Покорность: "Да будет воля Твоя", — приходит не сразу, до нее надо дойти самому. Жду, жду. Наталья Вревская».

В тот же день. Ленинград. «Мой дорогой! Сообщением Ирины о Владимире Александровиче я совершенно разбит, иначе был бы около тебя. Во время бессонной ночи думал: неверно говорят, что привязанности детства самые сильные и что во взрослом возрасте они не складываются так легко. Последнее, пожалуй, верно. Но силу привязанности зрелого возраста я познал теперь, потеряв Владимира Александровича. Сейчас мне почувствовалось, что привязывал он к себе нежностью, деликатностью и чуткостью своей натуры. В отношении его ко мне я особенно это чувствовал, будучи слепотою своею выброшен из жизни и предоставлен самому себе. И вот не войдет он больше ко мне, всегда немного смущенный мыслью, что беспокоит меня. Думаю, он не знал, что меня больше занимают результаты его работы, чем моей собственной. Вчера я дал тебе теле грамму с просьбой приехать. Ах, если бы ты приехал хотя бы на майские дни. Лихоносов».

26 апреля (из дневника). Утром пришел ко мне незнакомец, оказавшийся отчимом жены Володи, с разговорами о наследстве. Девятнадцать лет жил у меня Володя, и я считал только то, что он тратил из своих денег, и никогда не считал того, что я сам тратил на него. Мне не пришло и мысли о наследстве. То, что осталось неистраченным из Володиных денег, как-то оскорбляет меня, и я спешно и щедро трачу их на оформление могилы. Я предложил «тестю», как оказалось, из породы «снабженцев», заявить права на художественное наследие Володи, но, по-видимому, ему нужна «наличность» в первую очередь, а потом уж права.

25 апреля. Архангельск. «Дорогой М. МЛ Только что получил ужасное известие о кончине Володи. Ошеломило оно меня и беспредельно огорчило. Мысленно с Вами в эти страшные дни и глубоко скорблю о потерянном друге. Очень прошу Вас, когда Вы придете немного в себя, описать мне все о нем: о его последних месяцах жизни, его болезни и последних минутах. Я навсегда сохраню самые теплые воспоминания об этом чудесном товарище, редко талантливом художнике и верном друге трудных "соловецких лет". Не нахожу слов, как я огорчен. Буду ждать Вашего письма. Сердечно с Вами. Борис Молас».

26 апреля. Лихоносову. «Дорогой Митро! Письмо твое получил. На праздники уеду в Загорск — там пока мое место. Я работаю и считаю это лучшим в моем положении. Тамара Константиновна после похорон не была у меня. Вела она себя на похоронах странно и вторично выкрала переписку Володи. И когда успела? В ночь его смерти! Я передал ей патефон Володи, деньги за последнюю его работу в издательстве и ряд вещей Володи, оставшихся у нее на квартире, и на этом считаю все дела мои с нею законченными. Отчима Тамары Константиновны мне сегодня охарактеризовали как дельца "черной биржи". Думаю, с ним мне нечего разговаривать. Пусть Тамара Константиновна сама подойдет к этому делу. Я ни на какое наследство не претендую».

27 апреля. Продолжаю получать и соболезнования, и предложения «размыкать свое горе». А мне только хорошо одному и страшно подумать быть где-то у кого-то в гостях. Телеграфирует профессор Ленский из Медвежьей Горы: «Приезжайте». Это в Медвежью Гору-то, где так творчески счастливо прожились с Володей, быть может, лучшие дни его и мои.

Наступила Страстная неделя. Церковь и только церковь, а дома его письма и его друзья.

Письмо от Ксении Сергеевны — «Испанки», 28 апреля.

«Мне трудно писать. Не могу поверить, что Володи уже нет. Я получила от него письмо 18-го. Письмо очень бодрое, с планами на будущее. Посылаю Вам его фотографии. Вы их переснимите и верните мне. Приезжайте сюда хоть на несколько дней, нужно о многом поговорить».

Страстной четверг, 29 апреля. Ночь после стояния на «Двенадцати евангелиях». Какое созвучное состояние души и тела. Оба утомлены, оба больны, оба ноют. Но это особое утомление и особая боль. И я начинаю понимать значение долгой молитвы и долгих стояний. «Как же я мог пропустить хоть один Великий Четверток простоять со свечечками!» — восклицает Розанов, а с ним и я. К счастью, я пропускал лишь «по обстоятельствам», от меня не зависящим.