Варвара Головина - Записки графини Варвары Николаевны Головиной (1766–1819)

Образ жизни его высочества, в котором и великая княгиня должна была принимать участие, совершенно не согласовался с достоинством, присущим его сану. Желая сделать удовольствие своему супругу, обращение которого с ней во всем остальном изменилось к лучшему, великая княгиня ездила в манеж присутствовать на происходивших там военных упражнениях. Великий князь, безразлично и во всякое время, приводил в аппартаменты великой княгини офицеров вверенного ему полка. Танцовали под звуки рояля, и в обществе их высочеств царила фамильярная непринужденность, предосудительная даже и на более низких ступенях общества. В марте великая княгиня Анна опасно заболела и была перевезена в Петербург для более удобного за ней ухода в продолжение медленного выздоровления.

Между тем зимний сезон при дворе прошел без особых событий и даже без удовольствий. Там еще, по-видимому, не отдохнули от свадебных празднеств. Император, который особенно старался поставить на вид, что расположение его к m-lle Лопухиной не переходит границ чистаго, возвышенного чувства, продолжал за ней ухаживать, хотя она была объявлена невестой князя Гагарина, которого он осыпал милостями. Императрица, конечно, волновалась во всех отношениях, но по поводу таких мелочей и до такой степени безуспешно, что из этого не выходило ничего достойного упоминания. Великий князь Александр, исполняя с пунктуальною точностью возложенные на него тяжелые служебные обязанности, угождал своему отцу, но в то же время с каждым днем приобретал все более и более любовь общества. В качестве командира полка и петербургского генерал-губернатора, он мог часто спасать несчастных или, по крайней мере, облегчать их участь. Доброта и снисходительность его характера составляли слишком большой контраст с характером императора, так что великий князь Александр расположил в свою пользу все сердца, и чем более чувствовали себя несчастными в царствование императора, тем более увеличивалась надежда относительно будущего, и тайно желали, чтобы оно скорее настало.

Видя из приведенных нами примеров, в особенности на молодом графе Строганове [206] Граф Павел Александрович, воспитанный республиканцем Роммом и находившийся во время террора в Париже, где он носил тогда красную, якобинскую шапочку. Он был одним из тех объевропеившихся русских аристократов, которые умели как-то связывать в своем уме теоретические принципы равенства и свободы со стремлениями к политическому преобладанию высшего дворянства. По восшествии на престол Александра он был одним из членов знаменитого триумвирата, составлявшего тайный советь императора, и получил затем чин генерал-лейтенанта и звание генерал-адъютанта. Род. в 1774 г., ум. в 1817 г. , к которому он благоволил более, чем к другим придворным, а император осыпал неприятностями и унижениями, что благосклонность его к тем или другим лицам ничего не значит в глазах императора, великий князь имел намерение принимать только необходимых по службе особ. Он не допускал даже к себе лиц собственного двора, боясь скомпрометировать их, и это поведение, настоящую причину которого знали все, служило только к увеличению внушаемого им уже доверия. Только один граф Толстой, хотя и находился постоянно при дворе великого князя и выказывал ему привязанность, удержался однако и при дворе, и в фаворе у императора. Великая княгиня Елисавета жила только для своего ребенка: огорчения, перенесенные ею недавно, заставляли ее считать за особое преимущество уединение, в котором она жила. Она видела только лиц, оставленных при великом князе Александре, и несколько фрейлин.

Графиня Толстая все более и более предавалась своему увлечению. Я перестала гулять с нею утром, не желая присутствовать при встречах ее с Витвортом [207] В этой кажущейся любви своей к гр. Толстой английский дипломат преследовал особые цели, ведя тонко задуманную политическую интригу. Для успеха ее Витворт считал все сродства дозволенными. . Я говорила ей, что мне невозможно одобрять ее слабость. Она плакала, ничего мне не возражала, но мои замечания возбуждали только нервные припадки. В доме ее была француженка, бывшая бонной ее умершей дочери. Это была настоящая мегера, к которой граф Толстой питал особенное уважение и расположение. Эта отвратительная женщина делала постоянные сцены графине Толстой, которая часто на то жаловалась мужу, но он никогда не обращал внимания на слова жены. Наконец, выйдя из терпения, она объявила, что решилась оставить дом, если он не прогонит Терезу. Граф вспылил до того, что схватил нож, лежавший на столе за завтраком, и побежал за ней. Десятилетняя дочь их, присутствовавшая при этой тяжелой сцене, бросилась на колена и удержала отца за ноги. Взволнованная графиня позвонила и сделала лакея свидетелем этой драмы. Потом она прибежала ко мне. Я была в уборной. Ее лицо бледное, рас терянное, чрезвычайно напугало меня. Она сказала мне о своем намерении ехать к матери своей, в Берлин, и прибавила, что никакая сила не может заставить ее жить под одной кровлей с своим мужем. Я успокоила ее, насколько могла, умоляла ее не слишком торопиться, потому что всякое решение, принятое ею сгоряча, как бы невинно оно ни было, неминуемо отразится на ней. Я уговаривала ее все перенести, тем более, что ей самой было ясно все, происходившее в ее сердце. Она осталась у меня. Граф приехала, к обеду. Он был мрачен и смущен. Я притворилась, будто ничего не замечаю, и не изменила своего обращения с ним.

Я заболела. Графиня Толстая, принцесса де-Тарант и m-lle де-Блом были около меня. Графиня Толстая предложила прочитать нам новый роман. Мы согласились. При чтении первой чувствительной сцены она разрыдалась и бежала в смежную комнату. M-lle де-Блом последовала за ней. Видя, что они не возвращаются, я пошла к ним узнать, в чем дело. Я застала m-lle де-Блом умолявшею графиню Толстую со сложенными руками сознаться мне во всем. Она взяла меня за руку: «я приду завтра рано утром», — сказала она мне. Я полгала ей руку от чистого сердца. Действительно, на другой день, в десять часов утра, она вошла в мою комнату и заперла дверь на ключ; затем бросилась на колена передо мной, проливая горячия слезы, и призналась мне в тяжелом чувстве, с которым не могла более бороться: к тому же поведение ее мужа, по-видимому, служило для нее извинением: «Вы, вероятно, меня осудите», прибавила она: «я заслуживаю ваших упреков, потому что не была откровенна с вами и не обращала внимания на ваши советы». Обняв от души свою подругу, я умоляла вырвать из своего сердца источник бесчисленных горестей и страданий в будущем. Я поставила ей на вид, что, как бы ни было возмутительно поведение ее мужа, оно не должно было влиять на ее чувство собственного достоинства. Она успокоилась, и довольная улыбка осветила ее прекрасное лицо. Никогда не забуду этой минуты ее победы над собственным ее сердцем. Я же с трудом могла сдерживать чистую и искреннюю радость. Я просила у нее позволения написать Витворту, сказать ему, что она мне только что призналась в своих чувствах, что я считала его за самого виновного человека и не могла более ни уважать, ни принимать его у себя. Он ответил мне так пошло, что сама графиня Толстая не могла удержаться от смеха. В скором времени после того граф Толстой перестал бывать у нас, потому что муж мой оставил двор; но, чтобы скрыть низость своего поступка, он выставил меня причиной его охлаждения, рассказывая везде, что я поддерживаю страсть его жены и хотела ее у него похитить. Графиня Толстая получила согласие своей матери, у которой она просила позволения поехать к ней. Она просила меня повлиять на Ростопчина и испросить ей согласие императора на эту поездку. Я отказалась от этого поручения, не желая вмешиваться в подобное дело. Тогда она обратилась к своему брату и к племяннику барона Блом. Этот последний был хорошо знаком с фавориткой Кутайсова, актрисой Шевалье, о которой я уже говорила. Князь Барятинский выпросил от опекуна своей матери брильянтовое кольцо, стоимостью в 6-ть тысяч для поднесения m-lle Шевалье, с целью заинтересовать ее в пользу графини Толстой. К моему искреннему сожалению, все устроилось согласно ее желанию. Полученное ею разрешение на отъезд свой доставило графу Толстому новые основания к жалобам на меня. Я могла только молчать: слишком унизительно оправдываться, тем более, когда не в чем упрекнуть себя. Я не могла говорить, не выдав чувств графини Толстой: одна эта мысль должна была заставить меня молчать. Время ее отъезда уже приближалось, когда лорд Витворт был отозван своим двором из Петербурга [208] Лорд Витворт, по требованию императора Павла, должен бил оставить Россию 27 мая 1800 г. . Это известие очень огорчило меня. Я умоляла графиню отменить путешествие, имевшее вид, будто они сговорились между собой, отложить, по крайней мере, поездку на несколько месяцев. Ничто не могло поколебать ее решения: она, по-видимому, дорожила им более, чем жизнью, и уехала в апреле.