Елена Штакеншнейдер - Дневник и записки (1854–1886)

В этом отношении даже такой рассеянный и не от мира сего человек, как Полонский, смотрит трезвее.

Достоевский может вдруг заметить в вас какую-нибудь черту и верно определить ее место в душе вашей, но общее явление, обстановка, при которой вы являетесь перед ним, могут произвести на него неверное впечатление. Впечатлительность его и незнание света, — не людей, а именно того, что зовется светом, — имеют в этом отношении большое значение. Полонский лучше его знает свет, и потому, несмотря на его характер, его труднее обмануть.

Полонский был также в числе гостей, и были Трубникова и Мордвинова. Боюсь, не разочаровал ли в этот вечер Достоевский Трубникову, в качестве дочери декабриста наследственную поклонницу Запада и Французской революции. Очень уж он мрачными красками рисовал их и будущее Европы.

Не могу не отметить с удовольствием, что — с некоторого времени, с прошлого года уже, кажется, Достоевский заметно изменился к лучшему. Уж он теперь очень, очень редко набрасывается на кого-нибудь, не сидит насупившись и не шепчется с соседом, как бывало. А у бедного был опять припадок шесть дней тому назад, и он еще чувствовал его последствия, туман в голове и тоску в сердце, угрызения совести, как он выражается, как и написал в последней части «Карамазовых». Но, слава богу, припадки бывают у него теперь реже, раза три в год, и менее тяжелые. Только после последнего он не отдыхал достаточно, должен был спешить с работой, и потому так долго чувствует себя нехорошо. С гордостью и радостью, которые меня даже и удивили и порадовали в то же время, рассказал он мне, что получил от Страхова в подарок письмо к нему Л. Н. Толстого [395], в котором он пишет Страхову в самых восторженных выражениях о «Записках о Мертвом доме» и называет это произведение единственным, и ставит его даже выше пушкинских.

Воскресенье, 6 марта.

Только и говору, что о самоубийстве Макова [396]. Весь Петербург полон им. И небылицы плетутся с необыкновенной быстротой, вплетаются в правду и затемняют ее. Плести их теперь легко, Маков ведь мертвый, не встанет из гроба, чтоб опровергнуть их. Цифры хищений, будто бы им совершенных, растут не по дням, а по часам, и каждый день прибавляются новые — подробности, одна другой невероятнее. Бедный ours mal leché [397]. Вольно было тебе, с твоим характером, лезть на министерское кресло. Впрочем, будь он у тебя иной, ты, может статься, и не дал бы подсадить себя на это кресло. Двадцать четыре года тому назад, почти четверть века, — и тогда была тоже весна, как теперь, — Маков получил свое первое штатное место, в министерстве внутренних дел. О, он верно помнил всю жизнь этот день, роковой для него день, в который он получил свое первое, ничтожное, маленькое место и потерял жену, Наденьку Кирееву, свою милую первую жену [398], на которой женился по любви и против желания своей матери. Его вторая жена, Бороздина, которой молва приписывает теперь вину его самоубийства, была выбрана для него его матерью…

Понедельник, 16 мая.

Вчера была коронация. Слава богу! Но о ней что писать! Все газеты полны ею Слава богу.

Вторник, 17 мая.

Сегодня утром спрашиваю Катю про вчерашнюю иллюминацию. «Да что, — говорит, — народу было меньше, а бунту зато больше. Кричали так, что просто ужасти, и со всех срывали шапки, не позволяли никому быть в шапках. И с полицией бунтовали. Жандарма одного стащили с лошади. Зато иллюминацию и потушили часом раньше вчерашнего». Этот разговор мой с Катей происходил, когда я еще лежала в постели. Когда же я встала, Алеша говорит мне: «Тетя, сегодня уж не табельный день, флагов больше нет». Действительно, все флаги были сняты. Немного спустя бегут ко мне Вера и Алеша [399]и кричат: «Знаешь, от чего сняты флаги? Император Вильгельм умер!». Оказалось, что Катя слышала это на улице, а Дуня в лавочке, и швейцар слышал тоже от кого-то…

Вдруг вечером приносят прибавление к «С.-Петербургской Газете», в котором сказано, что вследствие распространившегося в городе слуха, что скончался император Вильгельм, обращались со справкой в Берлин, и получили оттуда ответ, что император совершенно здоров и прогуливался даже сегодня пешком. Флаги же сняты и иллюминации сегодня не будет потому, что вчера толпы на Невском дурно вели себя. Вот тебе и раз! Дуня, впрочем, еще до газетного прибавления говорила, что флаги сняты и иллюминации не будет «из-за бунту»…

Понедельник, 12 сентября.

Я сегодня была у Полонского.

Он недавно вернулся из Одессы и на днях был у меня, печальный, сумрачный. Мы даже с ним, кажется, встретились молча. «Здравствуй» друг другу не сказали. У обоих одинаково на душе, одинаковая боль. И, томясь все лето, были поражены ею в один день. Только перебирая письма Тургенева, которые хранятся у меня, он как-то глухо промолвил: «Перед смертью он отвернулся от меня», — больше не сказал ничего. Вчера явился вдруг Берг, Федор, просить меня уговорить Полонского написать для «Нивы» хоть коротенькую статейку о Тургеневе [400], за которую «Нива» заплатила бы, примерно, за пять-шесть листов, — не обыкновенные печатные, а листов «Нивы», — четыреста рублей. Я и поехала сегодня передать ему это предложение. Застала его таким же сумрачным, как и намедни. Но когда, выслушав, что имела я сказать, поднял он голову, то лицо его было уж не столько сумрачно, но как-то страдальчески строго. «Тетка, — начал он, — если предложат они мне не четыреста рублей, а четыре тысячи, то и в таком случае я не напишу для них ни строчки», — и, попросив Олю, которая была со мной, выйти из комнаты, продолжал: «Столько лет были мы с Тургеневым друзьями, и перед его смертью Маркс нас поссорил! И Тургенев так и умер, не примирясь со мной. Он был дружен не только со мной, но в Спасском, когда мы у него гостили, подружился и с моей женой, полюбил всю семью мою. Жозефине он передал даже ключ от своего письменного стола, еще при жизни, так сказать, завещая ей все его содержимое, все бумаги, письма, начатые сочинения, черновые, одним словом, все. А что было у него еще в Париже, то хотел также собрать, привезти и передать ей. Но из Парижа он больше уж не приезжал, и вот письмо, которое написал по этому случаю». Тут Полонский прочел мне письмо, в котором Тургенев пишет, что после его смерти Жозефина Антоновна должна так-то и так-то распорядиться его бумагами, иное сжечь, иное сохранить.

Весной, когда Тургенев так сильно разболелся, и друзья его всполошились, и Жозефина Антоновна даже собралась ехать к нему, — Маркс тоже встревожился. Ему Тургенев обещал как-то для «Нивы» повесть, но теперь было мало надежды, чтобы он был когда-либо в состоянии что-нибудь создать. Маркс стал приставать к Полонскому, чтобы он выпросил у Тургенева хоть из старого что-нибудь для его «Нивы». Полонский не хотел. Он представлял Марксу, что Тургенев слишком болен, чтобы можно было приставать к нему с чем бы то ни было в настоящую минуту, что надо повременить; что если он нового уж больше и не напишет, то какая-нибудь безделушка всегда найдется, и он в ней ему не откажет, только надо обождать, чтобы ему стало полегче. Маркс не отступал и напомнил Полонскому, что Тургенев может умереть, не исполнив своего обещания, и от кого он тогда обещанное получит? «Успокойтесь, — возразил ему Полонский, — и оставьте в покое Тургенева, не приставайте к больному. Если бы опасения ваши оправдались, чего боже упаси, и он бы умер, то обещанное им вы получите от меня. Даю вам в том слово и могу дать, потому что знаю, что у него есть еще несколько ненапечатанных «Стихов в прозе» и несколько сказок, которые он рассказывал моим детям, а я записывав с его слов. Все это хранится в Спасском, в его столе, а ключ от стола Тургенев передал жене моей, с правом распоряжаться содержимым стола по ее усмотрению».