Елена Штакеншнейдер - Дневник и записки (1854–1886)

«Но дело в том или дело не в том, — звонила она, захлебываясь, — чтоб Аверкиев не писал. Пусть его пишет. Аверкиев ли, другой ли, пусть их пишут. Все одно. Все равно, как следует биографию, достойную Федора Михайловича, не напишет пока еще никто, и дело не в этом, а в том, что Аверкиев вдруг объявляет, что, занятый ею, он не успел приготовить статей для своего «Дневника Писателя» [403], и потому просит у меня позволения часть биографии, одну маленькую главку, поместить в этот свой «Дневник», Это мне уж очень не понравилось, но, скрепя сердце, я согласилась. И что же оказалось? Оказалось, что вместо маленькой одной главки, он поместил у себя больше трети целого. И вы думаете, что подобные сюрпризы полезны для печени?» — спросила она, хватаясь за бок. Никто так не умеет смешить меня, как Анна Григорьевна. Иногда и не хочешь, да рассмеешься. «На всякую старуху бывает проруха! — говорю. — Чего же вы согласились? — «Да вот подите! Но ведь это не все!» — и она умчалась куда-то и вынесла ворох мятых, грязных оборвышей писчей бумаги, исписанных карандашом. «Вот, полюбуйтесь, — говорит, — это черновое сочинение биографии Федора Михайловича, г-на Аверкиева; его манускрипт. Даже не потрудился переписать. Извольте это разбирать! Я не знаю, с чего начать».

Действительно, довольно странная фантазия не только давать другим, но и себе-то задавать задачу разбирать такие обрывки.

И опять мне стало как-то смешно.

Оттого, может быть, что как-никак, а Анна Григорьевна все-таки умная женщина, и бодрости в ней много, оттого, может быть, видя, что и она сама не унывает, и собеседник ее не считает нужным делать постную физиономию, а так как в ее приключениях всегда есть частичка комического, чего она и не скрывает, то невольно и разбирает смех. А она никогда не сердится и сама ему вторит.

Среда, 22 января.

Полонского тоже не было дома. Но Жозефину Антоновну я застала. Она показывала мне свои работы: Феба, за которого получила балл 11. Ее успехи в лепке заметны в каждой последующей ее работе [404].

Так, бюст Тургенева, который поставлен на его могиле, лучше бюста Бори; бюст Полонского лучше бюста Тургенева, а Феб лучше бюста Полонского. Зато Академия Художеств, без всякого искательства с ее стороны, т. е. без предъявления какой-нибудь работы, присудила ей в прошлом году медаль, а город Одесса заказал бюст Пушкина для фонтана на одной из площадей. Но сочинения Полонского, полное собрание последнего издания, идут плохо [405]. Жозефина Антоновна говорит, что она очень рада, что полное собрание его сочинений выходит при его жизни Я не совсем с нею согласна. Добра, великодушна, доверчива Жозефина Антоновна, и в этом отношении совершенно под пару ему. И попались они в лапы человека совершенно противоположных свойств, Евгения Гаршина, помощника их по изданию, который, пользуясь случаем, обделывает при этом свои собственные дела: устраивает книжный магазин, ловит рыбу в воде, которую сам замутил, т. е. надувает Полонских.

Недавно Полонский был у меня и жаловался на то, что он так одинок, что никто его не любит, что теплой ласки он у своих не находит. Между тем у него редкая жена. Положим, она не может и никогда не могла постигнуть, saisir [406]все переливы его голубиной души и ее требования, но она всегда была ему верной, преданной и заботливой женой. Он женился на ней потому, что влюбился в ее красоту, она вышла за него потому, что ей некуда было голову приклонить. За несколько недель до свадьбы он посылал меня к ней и просил: «Сойдись с ней и узнай ее, дойди до ее сердца и скажи ей, что если она меня не любит, то пусть мы лучше разойдемся». Я, после тщетных попыток проникнуть, куда он меня посылал, т. е. к ее сердцу, отвечала ему: «Дядя, у меня ключа от ее сердца нет». И что же, остановило, это Полонского? Велел он мне продолжать поиски? Старался допытаться сам, что хранится за замкнутой дверью, от которой ключ потерян? Нет! И он уж больше не повторял: «Пусть лучше мы разойдемся!». Он уже мирился со всем, и, если бы заветные двери растворились без ключа и храмина оказалась бы пустой, он в ту минуту этого бы не разглядел, потому что его фантазия, фантазия поэта, населила бы ее мгновенно. И если бы кто-нибудь тогда пришел и сказал ему это, он бы не поверил. Но Жозефина Антоновна не обманывала его никогда, она ничего не скрывала и была вся тут, холодная, молчаливая, как статуя. Они женились. Живо помню это первое время после их женитьбы. Это недоумение с его стороны и эту окаменелость с ее. Потом обошлось, они сжились. Голубиная душа отогрела статую, и статуя ожила. Замкнутые двери растворились сами собой, без ключа. Храмина оказалась не пустой, в ней было нечто, и; нечто, прекрасное, но не то, чего ожидал поэт.

Воскресенье, 2 февраля.

Неделю не писала, и какое горе постигло нас в эту неделю: умер Аксаков!

Газеты полны его именем; умы, души, уста петербуржцев им не полны. Они лишь смутно знают, что был Аксаков. Вот если бы умер Рошфор, — тогда другое дело.

Умер он шестидесяти трех лет. Зачем он умер! Неужели к лучшему? Ведь все, говорят, к лучшему. Если бы ему было не шестьдесят три, а девяносто три года, тогда утешились бы вот тем, что он много, довольно, прожил. А теперь? Как это страшно, что все лучшее умирает. Государь и государыня телеграфировали вдове. Повсюду служатся торжественные панихиды, на которых молятся министры, губернаторы и прочие.

Похоронили его в Троицкой лавре, и туда же удалилась теперь и вдова его. Венков перед гробом не несли, покойный не желал. А нудный болгарский вопрос, который, может быть, и подкосил драгоценную жизнь, все еще живет и все так же нуден.

Сегодня есть время, да не пишется, слов не найду. Хочется сесть комком, опустив голову, и кусать себе ногти…

Вторник, 4 февраля.

Была в Казанском соборе на панихиде по Аксакове. Сегодня ему девятый день. Народу было не особенно много, но и не мало. Были мундиры и ленты и, между прочим, гр. Игнатьев, Николай Павлович. Знакомых лиц я видела мало, но видела несколько очень благообразных стариков, с очень характерными, умными лицами, и потом уж разобрала, отчего они мне такими показались: они были без бород и усов. Борода красит лицо, это правда, но она в то же время скрадывает выражение, выражение именно рта, который у некоторых бывает особенно характерен. А, может быть, виденные мною сегодня старики и с бородами казались бы умными и тонкими; может, то были какие-то особенно умные. Я так мало выезжаю теперь, что никого в лицо не знаю. Может быть, газета назовет мне их завтра.

Вечером заходил Полонский, милый мой дядя.

Читал на память свое новое стихотворение, но главную суть его, заключительные четыре строчки, забыл. «Хоть режь меня, — говорит, — хоть царапай — забыл! Забыл да и только!»