Елена Штакеншнейдер - Дневник и записки (1854–1886)

Маркс, наконец, отстал, а Полонский с семьей, не подозревая замысла его, уехал на лето на Лиман, а Маркс в это время юркнул в Париж и, всякими правдами и неправдами втершись к больному, самолично стал добиваться желаемого у самого умирающего. Это наглое и безжалостное домогание делового немца было летом описано в «Новом Времени». Он, конечно, не просил Тургенева писать для его «Нивы», но, напомнив ему о столе в Спасском, о ключе, данном Жозефине Антоновне, просил разрешения обратиться к ней и получить что-нибудь от нее.

Об этом узнала, конечно, Виардо, т. е. узнала, что в Спасском есть стол, наполненный сокровищами пера Тургенева, чего она, будущая наследница всего состояния Тургенева, и не подозревала, вероятно, и что ключ от этого стола у Полонской.

И вот Полонский получил письмо от Тургенева на французском языке, письмо, которое глубоко поразило и огорчило его.

Он прочел мне и его. Оно подписано Тургеневым, но написано чужой рукой и чужим, не тургеневским тоном; не тем, каким написаны все многочисленные его письма к другу его, Полонскому. Очень похоже на то, что Тургенев его не только не диктовал, но и не читал сам. Оно начинается тем, что Тургенев объясняет Полонскому, что сам слишком болен и слаб, «чтобы писать, и потому диктует его; что его пишет под диктовку дама, Полонскому незнакомая и которой он, вероятно, не увидит никогда. Оградив таким образом свою таинственную секретаршу, Тургенев (якобы Тургенев!) затем холодно, жестко и обидно упрекает Полонского за разоблачение содержимого в столе, напоминает, что там есть компрометирующие его бумаги, которые приказывает немедленно сжечь, а остальное не трогать, и ключ возвратить ему.

Полонский был глубоко потрясен. Он отвечал, что немедленно исполнил бы его волю, но находится в Одессе и не может ехать тотчас же ни в Петербург за ключом, ни в Спасское. Притом он перечислил, что именно находится в столе, предполагая, судя по письму и по опасениям Тургенева, что он это плохо помнит, и рассказал; что именно говорил Марксу и что обещал за него.

Ответа на это письмо не получилось, примирения не воспоследовало, и Тургенев умер, не вспомнив перед смертью о своем старом друге.

Вот это-то, что не вспомнил он о нем, больше и сокрушает Полонского, точит его.

Среда, 14 сентября.

Не могу не записать еще нечто из литературного мира, довольно характерное.

Тургеневы умирают, а их не ценители (их не касаюсь, тех довольно, и дай им бог здоровья), а оценщики их, разночинцы, которые теперь расплодились, проходимцы, хочется сказать, хотя один и профессор, а другой, если верить ему, был бы теперь генералом, если бы его отец вовремя высек, как он сам выражается, т. е. Стасюлевич и Ф. Берг, живут, живут и распоряжаются, взвешивают и бракуют литературные произведения, как какое-нибудь сено или муку.

Летом из Одессы же, еще не зная о проделке с ним Маркса, Полонский послал в «Ниву» свое довольно большое стихотворение «У одра» [401]. Берг вернул его обратно, с отзывом, что оно для «Нивы» не подходит.

Спрашиваю его: чем не подходит? «Помилуйте, говорит, — ведь это проповедь атеиста. Разве можно в семейный журнал? Представьте себе атеистическую проповедь в «Ниве». Представила, согласилась, что нельзя, не подходит вообще такая проповедь. Но стихотворение мне тогда было еще незнакомо, и про него я ничего возразить не могла. А так как Полонскому было неизвестно, за что именно его забраковали мудрецы «Нивы», то я ему это и передала.

Выслушав меня, он ничего не ответил, а молча — он все молчит теперь — вынул из портфеля это стихотворение и стал его читать. Я не люблю этого рода стихов Полонского и не берусь судить их, потому что не понимаю. Цельного смысла в них не вижу, он ускальзывает от меня, точно его нет. Правильнее сказать, на меня цельного впечатления такие его стихи не производят, а выходит что-то такое, что называется ни два, ни полтора. Но во всяком случае это не проповедь, во-первых, а исповедь разве; и не атеиста, а материалиста, что большая разница, да и материалиста-то отчасти пасующего. Покуда я в этих мыслях разбиралась и молчала, Полонский, вложив стихи обратно в портфель, заговорил первый. «А знаешь, — сказал он, — отчего Стасюлевич не взял этого стихотворения? Оттого, что больной мой верующий, что тут есть слова «царь небесный». Мы посмотрели друг на друга, и если бы могли, то засмеялись бы, как авгуры на картине Жерома, но мы пока еще не можем смеяться.

Два известных журналиста, стоящих много лет во главе первостепенных журналов и так противоположно понимающих одно, и то же. Пусть это я, но и я вижу разницу между атеистом и материалистом. Пусть у автора смысл не ясен, но им, добровольным специалистам по этой части, так грубо расходиться во мнениях не полагается.

Воскресенье, 13 января.

На днях Анна Григорьевна Достоевская пишет мне, между прочим: «Мне хуже или лучше, судя по тому, сердита я или нет». Она страдает печенью, бедная богатая женщина. Но как и вокруг нее все изменилось за эти пять лет. Бывало, в их «убогой квартире», как выразился о ней покойный Маркевич, отбоя не было от посетителей. Алчущие и жаждущие правды, в силу точно договора какого-то, таинственного и безмолвного, точно сговорясь, шли услышать эту правду из уст безмолвно же избранного учителя. Когда же неумолимая смерть навеки сковала его уста, весь Петербург, кажется, перебывал у его вдовы. И, окружая ее сочувствием, как бы носил ее на руках. Теперь — никого и ничего! Ни жаждущих и алчущих, ни сочувствующих, даже и убогой квартиры нет. Но умная женщина и бровью не ведет, что она это замечает. По-прежнему много говорит, экспансивна по-прежнему, но об этом — ни слова.

Первое издание творений ее знаменитого мужа уже на исходе [402], и она уже приступила ко второму. Первое стоит теперь вместо двадцати пяти рублей — сорок.

Когда она занималась первым, то всех просила не приходить к ней по будням, когда она занята подпиской и прочим. Но к ней все шли и не давали ей ни досуга, ни покоя. Теперь она точно так же просит по будням не ходить, а пожаловать в воскресенье, но в будни ей не мешают, а и воскресенья пусты.

Она же звонко и бойко твердит все о том, как много дела и мало времени. Недавно приезжала к ней графиня Толстая, Софья Андреевна, жена Льва Николаевича, и познакомилась у нее с графиней Гейден; обе потом просидели у нее целый вечер. И потом она у графини Толстой познакомилась с ее сестрой, Кузьминской, и тоже провела с ними целый вечер. Рассказывает она и о неудачах своих, но иного рода. Как, например, вышло с первым томом первого издания, которым заправляли Страхов, Майков и Орест Миллер, и который сел «по их милости», — говорит она. Теперь биографию Достоевского, т. е. для второго издания, вызвался написать Аверкиев. И это Анне Григорьевне не нравится, но отклонить предложение она не нашлась. Когда Победоносцев спросил ее, сколько она должна заплатить за нее Аверкиеву, и она назвала сумму двести пятьдесят рублей, он наклонился к ее уху и шепнул: «Дайте ему еще двести пятьдесят рублей, и чтобы он не писал».