Елена Штакеншнейдер - Дневник и записки (1854–1886)

Того, моего Осипова больше нет на свете; этот не тот, и я уж не та. Тот свет, который сиял мне в нем и освещал его душу и согревал мою, потух.

Я души его уж не вижу, а до тела, до внешности его мне дела нет. Повторяй он мне теперь опять то, что говорил тогда, я буду иначе слушать, иначе оно отзовется во мне, и не пробудит того, что будило тогда. Тот Осипов мне дорог по-прежнему, но его уж нет, он умер, и мне тяжело о нем вспоминать, потому что жаль покойника.

Да его, может, и не было никогда, а воображение мое его создало и облекло в его образ. Ныне чары рассеялись. Ну, и что же? Мне их жаль.

Если действительно он предмет ее любви и знает это, и сидит у нее, а не бежит без оглядки, презрев всеми выгодами положения, то разве он мой Осипов?

Благодарность благодарностью, но делать из благодарности ту, которой должен быть благодарным, посмешищем, — не понимаю.

Среда, 27 февраля.

Не описать ли те два противных вечера, на одном из которых виделась с Осиповым, как уже и упоминала недавно?

Эти два вечера мы провели в маскараде , в дворянском собрании. Уже одно то, что принуждена я была туда ехать, было противно. Мама пришло вдруг в голову показать мне маскарад. Меня эта идея повергла в ужас. Мне, хромоногой, надевать домино и маску, т. е. скрываться, когда при первом шаге походка выдаст меня. «Будешь, — говорит, — сидеть и по крайней мере составишь себе понятие, что такое маскарад». Но к чему мне это понятие? Какое-то я уже имею из рассказов Шелгуновой, которая, бывало, не пропускала, кажется, ни одного. А вдруг какой-нибудь знакомый меня увидит и подумает, что я сама захотела туда. Но с мама не бороться. К тому же Имбергу понравилась идея эта, и он не давал мама покою и все убеждал меня, уверяя, что никто не узнает и что маскарады очень интересны.

И вот 7 февраля мы поехали в маскарад, в сопровождении Марьи Карловны, Марьи Петровны и Имберга. Меня посадили на одну из боковых скамеек, и со мной осталась Марья Карловна, а мама с остальными сошла в залу. Я глядела на черную движущуюся толпу и ничего интересного там не видела, и только ждала, когда это все кончится и мы уедем домой. Марья Карловна, конечно, была поблизости меня, но я и ее плохо различала в ее костюме, да, должно быть, она и не сидела все на одном месте, потому что вдруг слышу около себя ее голос: «Посмотрите, Леличка, кого я вам привела». Гляжу: Осипов, именно тот, кого меньше всего желала видеть в этом месте. Ну, сел, и долго мы с ним пробеседовали; и тут-то я и почувствовала, что потух в нем всеосвещающий и согревающий огонь… Говорили о разных разностях, о том — о причине размолвки — избегали, нельзя было иначе. Распространялся он очень о стихах Некрасова «Давно отвергнутый тобою…» говорил, что они чудесны, даже лучше, чем «Внимая ужасам войны…»

Вообще о стихах говорили много, и некрасовских и Полонского, которого мы с ним любили особенно; любили, когда он сам их читал и при этом проходил мороз по коже; припоминали многое. Вдруг у самого моего уха раздался голос: «Es-tu contente de ton cavalier, beau masque?» [130]Я оглянулась, вижу, между моей головой и головой Осипова — маска. Глаза мои как-то прямо попали на пробор ее, заметный под черным кружевом, и я, недолго думая, забыв, что инкогнито маски ненарушимо, брякнула: «Графиня, здравствуйте!» Но едва сорвались с языка моего эти слова, как графиня исчезла, точно провалилась сквозь землю. Еще с разинутым ртом, от удивления, — к счастью, он не был виден под маской, — посмотрела я на Осипова. Он сидел и смотрел в пространство, с таким злым лицом, какого я в нем и не подозревала. «Я сделала неловкость, — сказала я, оправдавшись после минутного молчания, — мне не следовало узнавать графиню, она оттого и ушла; но я с непривычки забыла». — «Ах, вздор какой!» — возразил он и заговорил о другом. Скоро затем воротились мама и прочие, и мы, наконец, уехали. Теперь графине есть опять, что плести.

Вторая наша поездка в маскарад была менее интересна, но страшнее, и потому еще противнее вспоминать о ней. На этот раз, кроме всех прежних лиц, брали с собой Колю; и это-то и было страшно и противно. Коля — гимназист и не смеет посещать маскарады; снимать мундир и являться в публичном месте в частном платье также не смеет. И все это нарушили. Коля и Имберг собирались, на бал. Мама вдруг вздумала ехать в маскарад. Михаил Алексеевич должен был сопровождать нас и с большой готовностью отказался от бала, но Коля не хотел туда ехать один. И вот, чтобы не совсем лишить его удовольствия, решили взять его с собой. Живо одели его во фрак, наклеили ему усы и — поехали. Папа в тот день в Ивановке.

Первое лицо, которое мы встретили при входе в залу, был гимназический гувернер Креслинг. По счастью, он не смотрел на нас и Колю не узнал. Мама говорила, что она дрожит, как в лихорадке, а к чему было, к чему ехать и ставить Колину будущность на такой риск; ведь он уже на выпуске, и выходка эта могла дорого ему обойтись. И добро бы мама веселилась, интриговала кого, как, например, Шелгунова, которая на маскарадах сводила с ума Тургенева и других. Мама и не заговаривает ни с кем, а так ходит и смотрит.

Вернулись домой и узнали, что папа неожиданно приехал из Ивановки, очень гневался, ушел к себе вниз и там, в кабинете, велел постлать себе постель. Я не спала всю ночь. Утром мама послала меня к папа, который не завтракал и не обедал с нами.

Весь день я проходила от мама к нему и обратно, сверху вниз, и, наконец, он простил, они помирились.

Рассказала, наконец, о чем было тошно думать. Давно это было, уже две недели тому назад.

Среда, 17 апреля.

Щербина продолжает острить по-прежнему, и по-прежнему больше всех достается от него И. И. Панаеву. Достается и другим, но не все доходит до нас. Написал он и на Авдотью Павловну и на А. Н. Майкова; мама не захотела слушать, и с тех пор мы многого не слышим. Федора Николаевича прозвал он «ходячий иконостасик», — по причине множества орденов и крестов, которыми увешана его грудь. И на себя сочинил он четверостишие:

Но сохрани бог кому-нибудь другому обмолвиться чем-нибудь острым, прозой или стихами, на его счет; он тотчас же как-то свернется и нахохрится, как тогда, на именинах Полонского. Говорят, что он особенно зло преследует Панаева [131]именно за то, что Панаев что-то такое сказал про него.

Бедный Щербина, никто так не уговаривал меня писать дневник и вносить в него все, все, самые мелочи, как он, и вот про него-то я и пишу нехорошие вещи. Но что делать, когда он таков, когда есть в нем эти черты. Иные стихи его прекрасны; но стихи одно, он другое. У меня хранится тетрадь его «Ямб» и «Элегий», переписанных частью графом Ф. П. Толстым и частью Осиповым; я некоторые из них очень люблю; он сам чуток на прекрасное. Его приводят в восторг некоторые стихотворения Фета, например: «Знаю я, что ты, малютка…» или «Я пришел к тебе с приветом…» и «Шепот, робкое дыханье…» С восторгом повторяет он и стихи Полонского и Гейне, но все же в нем есть что-то отталкивающее, и это даже не столько злость его, как какая-то трусость себялюбия. Он не так противен, когда кусается, как тогда, когда, укусив, прячется в подворотню и жалуется, что его обидели. Живется ему плохо, я это знаю, с ним носятся и о нем всячески хлопочут его друзья, как Солнцев, Г. Данилевский, Розальон-Сошальский; Толстые хлопотали, и мама также. Хлопотали пристроить его на службу. Помню, как — при этом раз дедушка, которого также просила за него мама, сказал: «Матушка, да как он сделается чиновником и наденет вицмундир, когда он и их и его уж оплевал!» Однако он сделался чиновником и надел вицмундир, но, кажется, ненадолго. Тогда-то и написал он: