Елена Штакеншнейдер - Дневник и записки (1854–1886)

Вторник, 7 мая.

Вот и май уже, а дневник не пишется. Но мне лучше, страх как будто прошел, я спокойнее, я почти здорова. Но сказать ли, чего мне жаль? Мне жаль прежнюю себя. Я перечитала дневник 1855 года, и мне стало жаль прежнюю себя. Что мне в том, что я теперь, может быть, умнее, мне жаль прежнюю ясность души.

Современная философия, или, может быть, просто философия, встревожила ее, и я больше знаю, но душа не спокойна. Что мне знание! Кто отдаст мне прежний мир души. Теперь она, как море на другой день после бури, еще колышется, и кто знает, возвратится ли ей когда-нибудь, как морю, когда буря совсем отойдет, первоначальная ясность.

Вторник, 14 мая.

В субботу переезжаем на дачу; жарко уже в городе.

Четверг, 12 сентября.

Лето прошло, я ни разу не заглянула в свой дневник. Думала, что уже совсем его забыла, но вдруг сегодня он вспомнился. Отчего? Сама не знаю.

Лето прошло, как видно, все, все времена года проходят. Ничего особенного, слава богу, не произошло. Я уж, как старуха, говорю «слава богу», что не произошло ничего особенного. А в молодости особенного-то и жаждешь; но мне уже двадцать один год. Особенное влечет за собой перемену; а перемены совершаются и так, своим чередом, и слишком быстро. Братья подрастают; не успеешь оглянуться, как вылетят птенцы из родного гнезда, и гнездо распадется. Папа стареет, здоровье его портится, а он все трудится сверх сил. Он зарабатывает много, а мы все им заработанное, такими непосильными трудами, расточаем; все сыплется куда-то, как сквозь решето, и он не имеет успокоения, что обеспечил свою избалованную семью.

Глядя на нас, один посмеивается, другой качает головой, третий пожимает плечами. Кто может поверить, что мы проживаем прямо зарабатываемое и не проценты с отложенного, что отложенного и нет вовсе.

Братья подрастают, но из них не выходят труженики, как отец; что я говорю, — труженики, как отец, — просто самобытные, дисциплинированные, с известным характером и способностью к труду люди не выходят. Они не дурные мальчики, добрые, честные, но самостоятельности в них нет, исключая Андрюши [132]. Он теперь шалит больше всех, но он все-таки и самостоятельнее и как-то серьезнее. Я все жду, когда же проявится в них то, что я и назвать не умею, но что вижу в других мальчиках и юношах их лет, воля, что ли, какое-нибудь стремление зависеть от себя, отвечать за себя, работать…

Но куда я вдалась опять? Опять Кассандра видит что-то. Та, настоящая, была не мне чета, да и ту не слушали.

Сегодня провожал меня в школу Имберг, и по дороге, потихоньку, т. е. без позволения, заезжали мы к Гоху. Как стрела, несся Паша, милая лошадка завода покойного дяди; такая умная, что всегда оглядывается, кто садится в экипаж, и если мама, то ни за что шибко не пойдет, а на козлах был сегодня не солидный Исай, а такой же безумный, как мы, его сын Ерошка. Елизавету Андреевну застали мы в детской, окруженной детьми, а самого Гоха не было, он ездил на железную дорогу провожать в Орел, где он получил какое-то место, Осипова.

Среда, 6 октября.

В столе у меня лежит «Колокол» Искандера, и надо его прочитать спешно и украдкой, и возвратить. Искандер теперь властитель наших дум, предмет разговоров. Что изречет он в Лондоне, то подхватывается в Петербурге и комментируется, а больше смакуется, как нечто сладкое, когда оно в сущности горько. Странные дела происходят, в удивительное время попалась я жить.

«Колокол» прячут, но читают все; говорят, и государь читает. Корреспонденции получает Герцен отовсюду, из всех министерств, и, говорят, даже из дворцов. Его боятся, и им восхищаются. Он, само собой, запрещен; читают его или в одиночку, украдкой, или в очень интимных кружках, и говорят о нем тоже не открыто. Говорить открыто, а тем более писать запрещено; но и потихоньку, в своем кружке, говорить можно не все; осуждать, критиковать сомневаться в чем-нибудь, изданном Герценом, — нельзя, еще строже запрещается либералами, чем его хвалить или просто запрещено читать предержащей властью, правительством.

Я однажды отважилась сказать моим подругам, что не люблю Некрасова; что не люблю Герцена, — не отважилась бы. Говорю это не к тому, что он мне также не нравится, нет, он увлекателен, в нем есть что-то подмывающее; цель его, которую он выставляет и выставляют за него другие, — благая цель, но я только хочу сказать, что нет нетерпимее людей, чем либералы. И имеем мы теперь две цензуры и как бы два правительства, и; которое строже, — трудно сказать. Те, бритые и с орденом на шее, гоголевские чиновники, отходят на второй план, и на сцену выступают новые, с бакенами и без орденов на шее, и они в одно и то же время и блюстители порядка и блюстители беспорядка. Вот тут и разбирай, где правда, где неправда. Душой нового, либерального направления прогресса называют в.к. Константина Николаевича. Про государя говорят, что он добр, благороден, но нерешителен и слаб. Константин же Николаевич и умен и решителен. И все хорошее, в либеральном духе, приписывают, ему, все противоположное — государю.

А интересно бы знать, что такое из сочинений Герцена сожгла тогда мама. Теперь и она читает его, но не показывает дедушке. И Бенедиктов читает. Бенедиктов бакенов себе не отпускает, а остается бритым, как был; но с орденом на шее больше не является. А я помню, как в 1853–1854 годах он приходил с ним. Бенедиктов очень приятный человек. Отличительная черта его — скромность. Он очень умен и мнений своих не скрывает, но и не кричит их всему свету в уши; он умеет молчать, но и умеет сказать впору веское слово, иногда очень острое. Полонский уехал за границу [133]еще 18 мая. Мы провожали его на пароход, но на пристани было столько народа, что и парохода, за народом, не было видно и, следовательно, и Полонского. Мы однако успели проститься с ним, и он успел показать нам издали Константина Аксакова, сына Сергея Тимофеевича, и старшего брата Ивана, поэта. Полонский говорит, что Константин Аксаков — человек необыкновенный, возвышенного ума и глубоко религиозный, впрочем, все Аксаковы люди недюжинные.

Четверг, 6 декабря.

Уже второй день святок и именины Полонского, Якова Петровича. Где-то празднует он их? Должно быть, в Риме [134]; но как? Может и забыл сам, что именинник; с него станется. Надо спросить у мама, она верно знает, где он сегодня, потому что очень часто получает от него письма и пишет ему.

Жизнь наша теперешняя — сравнительно тихая, а занятий больше прежнего. Нет прежних выездов и разъездов и толкотни и суеты с посторонними лицами, от чего так устаешь. Я теперь учу сестер и Фильку, Авдотьиного сына, рисую, шью; читаю мало, по совету доктора — Курочкина, нашего нового знакомого, брата переводчика Беранже, который тоже у нас бывает Субботы наши еще существуют, но тихие и не многолюдные; так, человек в двадцать-тридцать, и почти все одной масти; есть несколько новых знакомых, вот Курочкины, Лавровы. Между тем, пока мы живем так тихо, в центре столицы и вдали от шума городского, потому что у нас с одной стороны двор, а с другой сад, — в Петербурге совершаются такие вещи, что иногда спрашиваешь себя: «не сон ли это?»